Арцеулова Т

ПОЛЁТ ШМЕЛЯ

Конкурс Зрелищного Кино

киносценарий

Клуб оформлен в манере кислотной тулузлотрековщины. Под угарный виниловый скрип на белом заднике сцены крутится порыжевшая военная хроника.

Перемодуляция. Звуковой шок. Издалека, с мягкими граммофонными помехами, начинает звучать голос Марлен Дитрих.

На подиум, стилизованный под разбитый, залитый алым асфальт выходят женщины в платьях сороковых годов. Пробитые фальшивыми пулями лбы, плечи и груди делают странными их смех, смущенные улыбки, оголяющиеся колени.

Хроника и подиум незаметно соединяются в общую композицию.

Пластинка заедает на пронзительной, хриплой фразе.

Красивая шатенка с жёлтой линарией в волосах подбегает вплотную к камере, выпускает струю желтого дыма в объектив и громко смеётся, запрокинув голову. На её лице изображение замирает.

ТИТРЫ

*

ТИТР : МИСТЕРИИ ЛАВРИКА ГОНИКБЕРГА.

12. 91

(Рапид) Лаврик бежал по больничному коридору, на ходу натягивая жёсткий голубой халат. Неоновые полосы медленно проползали по телу и решительному орлиному профилю.

(Тфк) Открытый каток, освещённый голубым и жёлтым прожекторами, был заполнен школьниками.

Снегоуборочные машины медленно двигались по краям автострады, ласково протягивая обветренные лица встречному движению.

Шёл снег.

Шли со службы.

Во дворе перед больницей качались пустые качели.

На внешней стороне стекла засох голубиный помёт.

Марина лежала на огромном гинекологическом кресле, сильно откинув голову назад, смотрела в окно и засыпала.

Лаврик вошёл в широкий кафельный коридорчик, разделяющий две операционные. Там уже ждали.

— Добрый вечер, — поздоровались с ним.

ТИТР : СОСЛУЖИВЦЫ ПРОЗВАЛИ ЕГО "ЛОВКИМ ШАНКРОМ"

Симпатичная армянская медсестра готовила его к операции.

Двое практикантов стояли у входа в операционную.

Из противоположной двери вышла пожилая, мещанского вида, женщина в малиновом халате, дружелюбно улыбнулась в сторону Лаврика.

— Две минуты сорок восемь секунд. Ешь не вовремя, живёшь не вовремя, работаешь тоже не вовремя, котик. Моё-то время уже вышло, а ты своё не ценишь. Я-то, конечно, могу и промолчать...

Продолжая улыбаться, она достала из кармана чёрный мундштук, громко продула его и вышла.

— Очень меня обяжете, Маргарита Павловна, — тихо сказал Лаврик табачным крошкам.

Высокий молодой врач заглянул Марине в лицо . Она спала. Тонкая прядь волос, выбившихся из-под прозрачной плёнки, прилипла ко лбу. Он прикоснулся ладонью к её щеке. Она не вздрогнула.

Он придвинул железную, перетянутую зелёной тканью ширму, скрыв за ней нижнюю часть марининого тела.

Лаврик мыл руки, рассматривая в зеркальце практикантов у приоткрытой двери. Один из них всем своим видом говорил о крайностях патологической анатомии, другой был худ и относительно красив.

Входя в операционную, Лаврик бросил второму:

— Будете ассистировать.

*

ВИДЕОЗАПИСЬ: Марина за большим письменным столом. На столе зелёная кабинетная лампа. Марина курит тёмные сигареты. За её спиной — заклеенная фотографиями стена и открытое окно. К карнизу подвешен узкий колокольчик. Он тихо и низко звенит на ветру.

— ... да, мне было восемнадцать лет. Нет, ничего уже нельзя было сделать. Меня спасли тогда. Кажется, во мне появилось что-то ещё, т.е. не утратилось, а наоборот...Сказали — мы вырежем; слава богу, что нет метастазов, один очаг... А доктора я не помню, он только оперировал. Даже не зашёл, когда меня вывели из комы... Нет, я спрашивала, говорили — все хотят к нему попасть, он вроде гарантии. Не было блата, и денег особых не было. Не знаю, почему он меня взял, все говорили — повезло... Даже поблагодарить не пришлось...

Марина смотрит в камеру:

— Спасибо.

*

Две люминесцентные лампы горели в полнакала, одна — направленная — светила холодным зеленоватым лучом.

— Всё, кончаем, — Лаврик посмотрел на показатели.

Неожиданно он взял ассистента за локоть. Тот вздрогнул, на пол упала ёмкость с инструментами.

— Собрать иглы, я справлюсь, — прошептал Лаврик.

Сестра выбежала за дверь. Все остальные опустились на колени.

В следующее мгновение Лаврик стянул с левой руки резиновую перчатку, открепил от воротничка маленький, покрытый серебристой плёнкой предмет, быстро поцеловал его, переложил в правую руку в натянутой по локоть перчатке и осторожно вложил в глубину марининого тела. По выражению его лица было понятно, что где-то там, в темноте, предмет нашёл свою нишу.

Вбежала сестра со стерильными инструментами, обёрнутыми в марлю, приняла от высокого врача собранные иглы и снова вышла.

— Всё, шьем, — тихо вздохнул Лаврик.

Бледное лицо Марины. Тёмные волосы под плёнкой.

Расплывчатая жёлто-голубая картинка — дети на катке.

Позывные Маяка. Восемь часов вечера.

Помехи.

Утёсов — "Всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо".

ВИДЕОЗАПИСЬ: Та же обстановка. Марина:

— Да, теперь всё хорошо... Нет, я скорее имею в виду личное счастье... В моём случае это больше, чем любое другое... Как мы встретились? Не знаю, дурацкий вопрос... Я не буду отвечать.

*

ТИТР: В ТИШИНЕ ЗАЛОВ ОЖИДАНИЯ СЛЫШНО, КАК ДВУНОГИЕ ПОЮТ ЛАЗАРЯ.

5. 98

Чередование мужских и женских ног в туфлях. За кадром кто-то собирает кубик Рубика.

Колени преимущественно сидящих нога на ногу людей. Звук тот же.

Руки. Запястья.

Плечи.

Лица. На оживлённом маринином лице изображение останавливается. Из предыдущих фрагментов составляется её тело. Марина смотрит в уходящий куполом вверх потолок.

Оттуда хорошо просматривается прямоугольный холл гостиницы и сидящие в креслах люди.

Клим встал и прошёл через весь холл к месту, где сидела Марина. Каждый шаг отдавался эхом. На нём была тонкая светлая рубашка.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, говорите только потише, вы мешаете людям. Что вы хотели? — она смотрела на него снизу вверх, не двигаясь с места.

Ей нравился тон его кожи, полуулыбка тонких губ, короткие чёрные волосы, сильные плечи. Не нравились только изучающий её из-под тёмных очков взгляд — глубокий, неприятно проникающий всюду, даже под ногти.

— Погулять с вами.

— Спасибо, но я этого не хочу. Я сейчас жду одного человека, через пару минут он появится. Ничего, это вас не смущает?

Клим достал записную книжку, что-то быстро написал и протянул её Марине.

— Это ещё зачем... Зачем мне ваш блокнот?

— Здесь мой адрес и телефоны нескольких друзей, у которых я часто бываю...

— Хорошо, а мне зачем?

— Чтобы вы не искали меня по всему городу.

— Интересно... А зачем мне вас искать?

— Я не могу отвечать за вас. Вы сами будете это знать, если вы, конечно, полностью вменяемы.

Марина молча встала, оказавшись значительно ниже его, вложила записную книжку в карман его рубашки и не спеша направилась к выходу.

— Эй, а как же ваш "человек"? — громко спросил Клим. Все, кроме Марины посмотрели в его сторону.

*

ВИДЕОЗАПИСЬ: Марина за письменным столом. Примеряет тёмные очки разных оттенков и форм, соответствующих содержанию и настроению каждой следующей фразы.

— ...единственным, что отличало нас... то есть Клима от остальных людей было то, что он никогда не был ячейкой общества... Он как бы стоял над... или рядом... И это обстоятельство не было приобретённым, это была привилегия, изначальное условие его ... его жизни, наверное... Однажды, мне показалось, что я тоже стою рядом с ним... Но, не в этом дело. Я помню, он говорил как-то, что я стала слишком мнительной... Но я чувствовала, что за ним кто-то наблюдал... По крайней мере, периодически его контролировали... В этом я до сих пор уверена...

ЗТМ

По обычаю, церковь стояла на холме, метрах в пятистах от деревни.

Луна ложилась бледным колыханьем на цветущий шиповник у каменной ограды.

Чёрная "Чайка" с выключенными фарами беззвучно въехала в ворота.

Двое мужчин, вышли из машины. Их лица были неразличимы в темноте.

Они зажгли сильный фонарь, быстро пересекли маленькое, заросшее крапивой кладбище и вошли в белую церковь.

Боковое помещение было заперто на огромный медный засов, обмотанный стальной цепью.

— Подержи, — первый передал фонарь второму, достал из кармана ключ и отпер высокую, обшитую металлом дверь. Их лиц по-прежнему не было видно.

Гулкое квадратное помещение, стены и потолок из крупного белого камня. Пол прогнил, кое-где проросла трава.

— Вот, смотри, Миша... — первый осветил дальнюю стену.

В прямоугольном углублении стояла "Сикстинская Мадонна". Она была в несколько раз больше рафаэлевской и оставляла чувство тяжести, лёгкой грусти и странного, необъяснимого смятения.

— ... боже мой! Михал Михалыч, это же...

— Это его отец делал. Он вообще был верующим. Работал, кстати, только с духовным материалом. Здесь, к примеру, человек десять священников. Ради этой Мадонны он даже в Рим ездил, Папу смотрел...

— И что?

— Ну, чем-то он ему не понравился. Не помню уже, я тогда молодой был... Да, так ты хотел сам посмотреть — вот, пожалуйста...

Они подошли к картине и присели на корточки.

Михал Михалыч приложил палец к поверхности холста и слегка надавил. След его ногтя сначала чуть заметно обозначился, а через секунду проступил чётким алым полумесяцем.

Миша потрогал отметину. На пальце осталось красное пятнышко.

— Попробуй на вкус... Ну, что, убедился? Вот тебе и Рафаэль. Ему-то просто было — пришло из космоса и пиши себе. И не надо так смотреть на меня. Сам влез, докопался... Ты теперь с нами, или... сам знаешь.

— ...нет, нет — я уже выбрал. Хорошо, а с ним, с Климом, или с его отцом, — он посмотрел на картину — или с другими, я могу встретиться и поговорить? — Миша пытался оттереть въевшееся в кожу пятно белым носовым платком.

— Нет. Его отец умер три года назад. В Москве сейчас только Клим. Встречаться нельзя. Ни в коем случае. Это исключается. Они вообще ничего о нас не знают. Нельзя вмешиваться, понимаешь... — Первый поднялся на ноги, отряхнул пыль с брюк. — Наше дело — контроль. Со стороны. Бумажки всякие, для отвода глаз, совещания, обсуждения... ну, не мне тебе объяснять, что такое Министерство Культуры. У тебя какой стаж?

— В октябре месяце пять лет будет.

— Ну вот... Сам всё знаешь.

— Да, но... раньше я не знал о...вашем Отделе.

— Зато мы, слава богу, тебя вовремя заметили. А ты думаешь, многие догадываются? ...Если бы все себе детально представляли всю подноготную нашего с тобой мира, Миша..., то куда текли бы наши мысли? Не было б для них никакого простору, и человек бы, Миша, не взошёл бы плавно по эволюционной лестнице до нашего с тобой состояния, а давно бы уже деградировал обратно в обезьяну... Для чего рождён человек? Правильно, чтоб мыслить и страдать. А если всё знать наверняка — то о чём думать, и зачем портить себе нервы?

— Вы смеётесь надо мной, Михал Михалыч...

— Нет, Миша, просто так проще.

Они молча стояли перед картиной.

В полутьме Мария выглядела немного зловеще.

Миша закашлялся. Завертелось и ушло в купол быстрое эхо.

Где-то залаяла собака.

Михал Михалыч тронул Мишу за локоть:

— Насмотрелся? Само собой — никому ни слова, это понятно? Место здесь надёжное, ключи только у меня. Да никто и не полезет — красные в своё время всё подчистили... Ну, всё. По домам. Жена заждалась...

Михал Михалыч и Миша также бесшумно покинули церковь. Их лица так и останутся неизвестными.

ЗТМ

Голос Марины за кадром: — ...часто думаем, что знаем что-то наверняка, но то, что мы знаем часто оказывается совсем не тем, что мы думали, как и то, что думают о нас может казаться правдой только в том случае, если мы хотим и можем в определённых обстоятельствах перестать соответствовать собственной музыке. А т.к. это соответствие прекращается в момент, когда мы делаем первую попытку выразить образ или мысль через слово, которое в свою очередь всегда оказывается не совсем точным, то наша неправда начинается вместе с нашим развитием, ну а если это всё равно так, то зачем искать правду и стоит ли так тратиться на её поиски... — смеётся .

ВИДЕОЗАПИСЬ: Из ЗТМ — грустный профиль Марины.

— да, да... Клим что-то говорил о том, что был сильно занят в период перед нашей следующей встречей... Вообще-то мы и сейчас редко бываем вместе... Но это ничего не умаляет...

Звук выстрела.

Плечи Марины вздрагивают, но выражение лица не меняется. Она продолжает говорить, но слышен только гудящий в кронах ветер и птичья перекличка.

Утро в лесу. Болотистые охотничьи места. В поросшую мхом кочку воткнут деревянный шест. К нему прибита табличка:

RED SEASON OPEN

Голос переводчика за кадром:
Маленькая рыбка, золотой карась,
где твоя улыбка, что была вчерась...

Пушкинский музей. Перед картиной Матисса "Красные рыбки" стоят люди. Голос экскурсовода:

— ...как мы видим, здесь художнику удалось выразить некое сочетание природной чувственности и холодной царственной чистоты через синтез красного и бледно-зелёного цвета опущенных долу девичьих глаз. Я бы назвала это образом "ликующей дефлорации". Можно также поймать себя на мысли о природе инцеста. Порассуждаем об этом, товарищи...

*

Рыжая девушка медленно шла по улице, рассматривая витрины и своё отражение в них — короткое светлое платье, ноги в красных носочках и старомодных туфельках с блестящими пряжками.

На душе было просто и солнечно. Она рассматривала обложки журналов и рекламные плакаты. Из музыкальной палатки соответственно текла музыка. Она подошла к метро "Кропоткинская".

Перед закрытой стоячей пивной рыжая остановилась, положила в рот мятную пластинку и стала разглядывать посетителей через стекло. Постояв так несколько секунд, она наконец решила войти внутрь.

В душном помещении было грязно и, несмотря на открытую дверь, сильно пахло потом.

Рыжая ещё раз огляделась по сторонам, подошла худому поджарому парню с подвижным лицом и заговорила с ним. Он был в тонком, промокшем подмышками свитере и в непальской шапочке. На правой руке — наколка СЛОН. Рыжая лукаво улыбалась, заглядывая в маленькие, широко расставленные глаза.

— ...как это: ничего не надо? Может, капуста нужна? — он подмигнул и осклабился, показав ряд жёлтых зубов.

— Нет, мне просто хочется...

— Малолетка? Паспорт покажи.

Рыжая театрально вздохнула, отодвинула бумажную тарелку со свежей рыбьей мокротой и открыла перед ним золотистую тряпичную кошёлочку.

— Не люблю рыбий запах, фу...

Парень вытащил паспорт, посмотрел год рождения и стал разглядывать рыжую, продолжая улыбаться.

— Смелая ты, Забавушка...

Она быстро поцеловала его в губы.

— Ну что, у тебя хата есть, или ко мне?

— Нет уж, Забавушка, всё будет как в сказке...

Он обнял её за талию и повёл к выходу.

В сальную бумажную тарелку упал мёртвый шмель.

Красная четвёрка въехала во двор старого пятиэтажного дома.

Парень помог рыжей выбраться из машины и открыл перед ней дверь в подъезд.

Пока ждали лифта, рыжая с удовольствием разглядывала красиво обматерённые стены.

В лифте они целовались. Рыжая положила его руку себе на грудь и шепнула:

— Я буду звать тебя Ёсей, мой любмый поэт — Бродский...

Он отпустил пакет с бутылкой вина и прижал рыжую к стене. Она задышала прерывисто и выплюнула жвачку. Двери лифта открылись.

— Ты моя нежная, Забавушка... — он поправил шапочку и позвонил в дверь.

— Эй, там что, ещё кто-то есть? Мы так не договаривались...

Послышались шаги, кто-то крикнул: "Шашлычок посмотри на кухне, да..." и дверь открылась.

На пороге стоял огромный грузин с грустным взглядом и веточкой кинзы во рту. На нём были мягкие тапочки и розовые, в крупное алое сердце, трусы. За его спиной виднелась роскошная квартира с бархатной мебелью и золотыми багетами. За накрытым столом сидело человек десять кавказцев. Пахло немытой армянской плотью и алкоголем.

— Малчики, Пандора чиксу привёл, — грузин не глядя подал парню волосатую руку и подмигнул рыжей.

— Дорогой Гора, поскольку у тебя сегодня юбилей, позволь подарить тебе эту цветущую... — Пандора услышал частый стук каблуков и оглянулся. Рыжая неслась вниз по лестнице.

*

Клим вошёл во двор, насвистывая "Сулико".

Он закурил и присел на старые деревянные качели.

Из подъезда выбежала рыжая и бросилась к нему.

— Помогите мне, пожалуйста...

За ней выкатился Пандора, догнал и схватил за волосы.

— Сука, ты меня не позорь..., — и потащил обратно в подъезд. — Гора этого не любит... Хотела — иди, получай...

— Эй! — Клим взял Пандору за рукав. — Это твоя жена?

— На таких не женятся, такие суки всю жизнь плодятся, а кукушат своих подыхать бросают...

— Так она не твоя жена? Тогда отпусти руку...

— Чего?! Ты, фраер, пшёл на ... отсюда, — Пандора на секунду отпустил рыжие волосы и попытался вырвать руку. Клим взял его за плечи встряхнул и вытащил на улицу. Он был на много выше ростом и шире в плечах.

После нескольких ударов скрюченный Пандора уже лежал на газоне, гримасничая и подвывая:

— Гад! гад...мамка, сука, бросила... в дом Малютки сыночка — нате, хоть жрите его с потрохами... в детдоме и в тюряге думал, как приду к ней и завалю, суку рваную, чтоб помучилась... а она уже сама подохла... под забо-о-ором... и ты, сука, такая же, — Рыжая смотрела на них издалека. Рядом с Пандорой валялась её сумочка.

Из подъезда вышли четверо кавказцев и Гора в бархатном халате на голое тело.

Клим поднял сумку и кинул рыжей.

— Беги, чего стала? Ментов зови...

— Так... — Гора посмотрел на Пандору, а потом на Клима. — ты кто такой? Обыскать.

В карманах нашли документы и деньги, от ремня отстегнули большую связку ключей.

Гора посмотрел в паспорт.

— За вещами придёшь сегодня ночью в лесопарк. Жив будешь, здоров будешь, поговорим и разойдёмся. Не придёшь — квартира наша, вещи наши, всё наше... Придёшь с подарком, у меня праздник сегодня... С маленьким очаровательным сувениром, так сказать, а то разговор у нас грустный будет... О! Какие люди, вай!

Подошёл плешивый улыбчивый толстяк в милицейской форме.

Гора пожал его руку и повёл в дом:

— ...заходи, посидим, за моё здоровье выпьешь...

Пандора посмотрел на свою наколку и заорал:

- Сука, мент! Лови членовредителя! Он мне шею сломал...

Милиционер оглянулся на Клима.

— С ним что — то не так?

— Нет, дорогой, не волнуйся, мы уже договорились... Они с Пандорой что-то не поделили, кричали громко — а что соседи про меня подумают? Но уже всё нормально... — Гора показал на Пандору и приказал двум кавказцем: — Убрать. Пусть отмокает. Вечером может приехать...

— А как же, без меня-то скучно, — Пандора извивался в стальных руках, несущих его к машине.

— Ну, я пошёл, — сам себе сказал Клим и пошёл, продолжая насвистывать "Сулико".

Рыжая ждала его на перекрёстке.

Клим вынул из её волос веточку и посмотрел прямо в прозрачные зелёные глаза.

— Как тебя зовут? Юля?

— Точно, а как ты догадался... — она прикусила губу. — Спасибо тебе... Спасибо.

Она опустила глаза.

— Зачем ты вообще с ним пошла?

Она покачала головой.

— Ладно, не говори... Пошли, провожу тебя...

Она взяла его руку и прижалась к ней щекой.

— Спасибо тебе... Я...я хочу тебя отблагодарить... Очень хочу, я потому и ждала... Хочу...

Её глаза приближались к его лицу...

В просветах между домами была видна железная дорога. А за ней — лесопарк, обнесённый по периметру серой каменной изгородью.

*

— Сюда. Лифта нет, извини...

— Какой красивый дом, — рыжая первой вошла в подъезд.

Почему-то никого не было рядом. Ни одного прохожего до конца улицы.

Клим поднял бетонную плитку, достал пистолет и тоже вошёл. Огромная дверь осталась открытой.

Через несколько секунд раздался выстрел и глухой звук падающего тела.

Клим со старой, нагруженной чем-то коробкой от телевизора в руках с трудом одолевал последний лестничный пролёт.

На верхнем этаже он остановился, поставил коробку на пол, вынул из трещины в стене маленький ключ и открыл единственную на площадке дверь.

ЗТМ

ВИДЕОЗАПИСЬ: Белая одноместная палата. На маленьком окне — двойная побелённая решётка. За покрытым алым сукном письменным столом со сглаженными углами сидит Пандора в смирительной рубахе.

— ... вот так оно и было. Мои красные кровяные тельца поспорили с белыми. В душе моей окаянной росла злоба супротив всего белого света и я был плохим, очень плохим, пока шла их война... Я-то, дурак, думал — натура у меня такая скверная, а это война была... Я сейчас книгу пишу покаянную..., — он опускает глаза. — "Эрару гумано эст" называется, так там я всё-всё подробно описываю... И как просветлился, и как осознал, и как осмыслил... Что? Как осознал? Ну, война-то закончилась... Когда закончилась? Не хочу говорить об этом...плохо помню...Так вот, теперь у меня нет этих самых шариков... Ну что вы пристали — не скажу я, не скажу... Не могу я вспоминать... Не хочется мне, знаете ли, лучше я вам знаете что... А вот теперь и ничего! Вот и надоели, наиздевались, суки, над убо-огим! Вот вам! — Пандора высунул огромный жёлтый язык, подскочил к двери и начал биться головой.

— Сестра! Сестрёнка! Убивают!

*

Ночь была тёмная и жаркая как блин.

Клим подъехал на "скорой помощи" к центральному входу в лесопарк и стал ждать.

В салоне было светло и душно. Он открыл окно и включил радио на небольшую громкость. Передавали "Интернационал".

На поляне, окружённой тёмными деревьями, стоял джип с включёнными фарами. Негромко работало радио.

Трое на заднем сидении сосредоточенно молчали.

Пандора сидел, облокотясь на руль и тревожно вглядывался в темноту. Гора оставался спокоен.

— Если через пять минут не появится — едем прямо по адресочку, он сейчас небось замки новые врезает, шакал...

Все пятеро закурили сигареты "Друг" из общей пачки.

— Открой дверь — дымно, да... Эй, слышите?

Послышался треск сухих сучьев.

— Вылезать всем...

Они вышли из машины. Пандора потрогал колено и громко сказал:

— Выходи, давай, парень. Не бойся, хуже, чем мне не будет...

Треск повторился. Только теперь к нему примешались сопение и хрипы.

— Э-э-э... Да ты братву привёл. Нехорошо, уговору не было.

Ну, выходи, познакомь нас...

В свете фар мелькнула огромная медвежья тень. Раздался рёв.

Последнее, что они увидели, была сокрушительная бурая лапа, свирепая зловонная пасть с налипшей на клыки малиной и острый кривой коготь, разящий прямо в сердце.

"Интернационал" кончился. Клим посмотрел на часы и вышел из машины и прошёл в ворота. Никого не было, даже охраны.

Вскоре он вышел, неся на руках окровавленного, но живого Пандору, погрузил его в "Скорую" и опять вошёл в лесопарк.

Спустя некоторое время из ворот выехал джип, гружённый четырьмя странными белыми ящиками.

Клим вышел из машины, подошёл к "скорой", включил сирену, снова сел в джип и уехал.

*

Тюремная камера на шесть человек.

Нары аккуратно застелены зелёными шерстяными одеялами.

Над чистым умывальником висит репродукция картины Верещагина "Апофеоз войны".

ЗТМ

Миша ворвался в просторный кабинет. Узнать его можно только по голосу и по необычным светлым кожаным ботинкам — лица снова не видно.

Михал Михалыч сидел за светлым письменным столом. Его квадратная спина отбрасывала расплывчатую тень на бледно-жёлтую стену.

Жалюзи были опущены.

— Михал Михалыч! Я...видел как... как это происходит!

— Садись. Успокойся, водички выпей... — Он плеснул воды из графина в стакан и протянул Мише. Послышались шумные глотки.

Миша поставил стакан на стол и сел в кресло в самом тёмном углу кабинета.

— Это ужасно... Разделал её как телёнка. Потом ещё четверых...

— Это с непривычки. Просто для тебя это неестественно.

— А для вас?

— Ну, я давно понял...

— Может быть, Михал Михалыч, вы и мне поподробнее расскажите... А то знаете, так и поседеть не долго...

— Может и расскажу...

Михал Михалыч тяжело встал и поплотнее прикрыл обитую чёрной кожей дверь.

— Этот человек, Миша, мастер своего дела в хрен знает каком поколении. Это его предок сделал первый наскальный рисунок. Другие просто повторили... Поэтому мы и называем их... Охотниками, — Михал Михалыч жестом выстрелил в сторону Миши — В общем, главное — понять, что всё в этом мире делается для человека, во имя человека, ну и ...ИЗ человека, Миша. Это же естественно — ну, смотри — родился, жил, помер — перегной, почва, хлеб. Хлеб для твоих детей, Миша.

Михал Михалыч закурил. В полутьме дым казался острым и скользким, как уж.

— ... заметь, кстати, я ведь уже объяснял тебе технологию. Да ты, видно не понял. Всё просто — Клим, к примеру, замечает в неком человеке что-то — что объяснять не берусь, тут у каждого из них свои пристрастия — ну и он этого человека некоторое время изучает. Душу его изучает, у произведения искусства должна быть душа, Миша! Вот, потом, значит, Клим делает с человеком этим то, что ты сегодня видел... Ну, а потом он создаёт из всего этого оригинальное произведение...

— Но как?

— Как, я не могу точно ответить. Вроде бы у них какие-то древние струпцины есть. Такие, знаешь, вроде мясорубок, только чуть ли не из золота и алмазов. Но, это всё слухи, по настоящему-то никто кроме их самих не знает... Также, как мы не можем узнать, кто у Клима ворует.

— Михал Михалыч, да я его видел. Всё как по нотам — ночью зашёл в подъезд — длинный такой, в плаще и бородатый — поднялся на последний этаж. Тут я оптику настроил, смотрю — у Клима в квартире что-то шевелится... в темноте...

— Молодой ты ещё для таких дел, Миша, неопытный... Что ж ты думаешь, ты Вора видел? Да если б ты... В общем, это невозможно. Если бы он и проходил мимо тебя, ты бы никогда не заметил. Воры, они особенные... Я тебе говорил уже, это порода необыкновенная... — Михал Михалыч затушил сигарету и подошёл к окну. — У каждого Охотника есть свой Вор. Они никогда не встречаются. Это практически исключается. Кстати, одна из наших с тобой задач — содействовать этому. Если Охотник узнает, кто его Вор — для этих двоих всё закончится... Сам понимаешь, чем это может обернуться.

— А сам Клим не может своего Вора выследить? Ну, или расколоть случайно...

Михал Михалыч медленно ходил по комнате. На стенах висели репродукции Босха и Валкенборха. Он остановился между двумя Вавилонскими башнями и задумчиво провёл рукой по стеклу.

— Вор крадётся неслышно, как зверь... Его действия рассчитаны до самого мелкого штриха. От случайностей Вора спасает его талисман — обычно какая-то мелочь: старинный грошик или зубная коронка из Освенцима. Наверняка тебе кажется это несерьёзным, но из-за этих пустяковых вещиц случаются разные истории...

— Как это понимать, Михал Михалыч?

— Для Вора нет ничего важнее этого талисмана. Никто не должен его видеть — иначе всё теряет смысл. Но "...как трудно отыскать у вора, когда тот решится что-нибудь особенно спрятать", да, Миша?... Вот они и прячут в такие места, что обычному человеку и представить нельзя. От греха подальше. А народ они трусоватый, так что всю жизнь ищут место понадёжней и перепрятывают...

— Ну, хорошо, это я примерно понимаю... А какая связь между Климом и его Вором? Я имею в виду событийный ряд.

— Я и рассказываю, только по порядку... Так вот, Вор прокрадывается ночью в жилище охотника, и смотрит на картину, считывает её суть, понимаешь? Далее он проникает во временную решётку и описывает подсмотренное и подслушанное некому художнику. Тот, соответственно, принимает всё это за голоса муз, указания свыше и прочую чушь и производит на свет фактическую копию, которая, соответственно и идёт в народ...

— Неужели люди не достойны оригинала?

— Как тебе ответить... — Михал Михалыч снова сел в кресло и достал новую сигарету из серебряного портсигара — так повелось... Самый страшный культ человечества — культ самих себя. Гуманизм это бактерия, поразившая существо в тот момент, когда оно стало высшим... Вот тебе бы понравилось, если бы гениальный повар приготовил гениальную котлету из твоей голени? И я бы, к примеру, её скушал? И это было бы самое большое откровение в моей жизни? У-у, как ты заволновался...

— А вам бы это понравилось?

— Я бы это оценил, Миша... Ты пока ещё не всё видишь и слышишь. А жаль. Ведь мы все в этом Отделе смертники... с честными глазами... как Пушкин.

Михал Михалыч закурил.

Миша молчал.

— Что-то мне вдруг стало жаль тебя, ты ведь хороший мальчик, способный. Вот — я хочу, чтобы ты посетил одно место. Для души, Миша, для стройности мысли...

Михал Михалыч положил на стол ключ.

Смеркалось.

*

Той же ночью Миша открыл своим ключом Третьяковку и долго ходил по тёмным залам, освещая картины церковными свечками, которые принёс с собой в мятом бумажном пакетике из-под пряников. Ему было страшно. Хотелось плакать и водки. Но он всё ходил и ходил....

ЗТМ

Голос Михал Михалыча: — Слушай, говоришь — он какой-то бабе звонил? Это хорошо, а то он в этом смысле какой-то слишком честный. А наследник-то нужен. Ты посмотри за этим. Понаблюдай — что к чему, а потом ко мне...

*

ВИДЕОЗАПИСЬ: У Первой аптеки. Дед-толстовец разворачивает меха дореволюционной гармони и сильным баритоном поёт народные частушки про любовь.

Матерные эпитеты заменяются паровозными гудками.

К финалу он совсем распаляется. Звучит, нарастая, протяжный гудок, слышен стук колёс.

Дед отбрасывает разорванную гармонь и, задыхаясь, выкрикивает в камеру:

— Врёшь, гнида, песню не убьёшь!

Гудок. Ярость в стариковских глазах сменяется постепенно сакральным полётом белых бабочек над неподвижной водой.

Отрывок из "Воробьиной оратории"

ТИТР: ЛЮБОВЬ

*

Тем же летом Марина сидела в закрытом баре на Бульварном кольце. Её здесь нравилось — через затемнённое стекло целиком просматривалась местность; тихо, можно спокойно работать.

Было страшно жарко, хотя день только начался. В баре работал кондиционер .

Марина сидела, прислонившись спиной к стеклу. Прохладный воздух путал тёмные волосы. На столике перед ней были разложены книги, альбомы по живописи, исписанные и белые листы. Она пила лимонный сок.

Кто-то подошёл и сел напротив. Она подняла глаза и сразу узнала. Не потому, что часто вспоминала это странное лицо — а просто, узнала.

— Здравствуйте, — сказал Клим и снял тёмные очки. Глаза слишком чёрные — это раздражает. Тени, мимические складки на лбу и около губ.

— Скажите, что вы меня не помните.

За окном появился какой-то бритый подросток, пристально посмотрел на Клима и исчез.

— Нет, почему же, я помню вас. Просто у вас редкое, породистое лицо. Навязчивое.

— Не надо грубить, я и так с вами слишком терпелив.

— Интересно, это в чём же...

Рядом с ними остановился парень в свитере и драной джинсовой куртке с капюшоном. На одном виске у него был выбрит вопросительный знак.

— К-клим, привет, ну, т-ты вчера дал, — Клим неохотно пожал протянутую руку. — Т-ты чего с крыши-то прыгал, р-разбиться мог на хрен. А? Ч-чего прыгал-то, вон Пашка со второго прыгнул — и п-помер. А т-ты чего? Мать уже скорую вызвала — а т-ты взял — и н-нормально: домой пошёл. Ты чего, а? Ну, т-тебе воще повезло, а то вон Пашка...

— Голубь, ты давай иди уже. На тебя вон охрана смотрит, ну давай, давай...

— Не, ну т-ты чего прыгал-то?

— Нормально всё... иди, иди уже...

— Н-ну ты дал... ладно, п-пока! — и вразвалочку пошёл к выходу, мимо замороженного охранника.

Через стекло было видно, как Голубь вошёл в ближайшую арку и исчез в тени.

Марина отложила ручку и улыбнулась:

— Сосед?

— По подъезду.

— А ты что, высоты не боишься?

— Нет, зачем? А тебя как зовут?

— Марина. А если за тебя кто-то боится? Тебе что, наплевать?

— Я живу один. Ну что, пошли гулять?

— Нет, оставь меня в покое, я работаю...

— Кем?

— А тебе это надо?

— Ну да, интересно...

— Ну, я искусствовед вообще-то, — она погладила глянцевую поверхность альбома. Преподаю, защищаюсь... Это ничего?

— Ничего хорошего. Упадочная профессия. Абсолютно беспонтовая, если честно.

— Спасибо. А ...я петь люблю вообще-то.

— А почему ты не обиделась?

— Я обиделась, просто захотелось сказать, что я люблю петь... А чем вы занимаетесь?

— Я? Я мог бы быть естествоиспытателем Тимирязевым...

— Понятно — кто вы — вы не можете ответить, значит — разговорный жанр, случайные кратковременные знакомства, героин — на вас похоже, кстати...

— Ну, ладно, я пошёл. Мы сегодня не поладим, я думаю. Вы злая. Адрес возьмёте?

Марина не ответила, открыла книгу и сделала вид, что читает.

Клим ушёл.

*

Прохладный летнее утро. Марина в светлом кожаном плаще прошла мимо бара на Бульварном кольце. Остановилась. Зашла внутрь.

Бармен за стойкой грустно улыбнулся.

— Здрасте, ну, что — заходил?

— Да, вот как раз вчера.

— А в котором часу? Не помните?

— Забыл что-то... Утром вроде.

— А точно он? Тёмный такой...

— Да Клим, конечно, он самый.

— Так вы знакомы?

— Конечно.

— Почему вы раньше-то не сказали?!

— Да вы и не спрашивали. И потом — откуда я знаю, кто вы такая?... А что?

— Ну я же сказала, я его ищу... Каждый раз у вас спрашиваю...

— А-а... Ну и что?

— Что, что... Ничего. Я зайду ещё.

— Вечером заходи, он вечером часто бывает...

— Пока...

*

Вечер. Марина в длинной цыганской юбке, тёмно-зелёной с белыми кружевными складками под подолом, подошла к стойке, села на высокий табурет и стала внимательно изучать меню.

Бармен заговорщицки улыбнулся, и приблизился.

— Посмотрите, пожалуйста, его нет?, — прошептала Марина, переворачивая страницу. Она была тщательно причёсана и накрашена.

Бармен с преувеличенным вниманием оглядел посетителей и прошептал прямо в тёмные блестящие волосы.

— Его нет, не стоило так наряжаться.

Они посмотрели друг на друга.

Её глаза покраснели.

Марина встала и быстро вышла.

*

Дождь. Промокшая Марина забежала полупустой в бар.

— Не было?

— Не было.

— Вы мне только скажите, когда увидите... Нет, скажите ему... нам надо поговорить.

— Я не почта, я — бармен.

— Ну-у...Давайте я куплю у вас что-нибудь... Коньяк.

— Пожалуйста.

Марина показала ему 100$-ую купюру.

— У вас будут для меня новости, когда я приду в следующий раз?

— У меня и сейчас есть.

Бармен учтиво взял деньги, вышел из-за стойки, медленно подошёл к настенному календарю и ткнул пальцем в броскую надпись в углу: "Для Марины. Звони, если что. (Телефон). Заходи, если что. (Адрес). Клим". Убедившись, что Марина овладела информацией, он так же медленно вернулся на место.

— Ну, ты скот, — она оторвала кусок календаря и сунула в карман.

Молчаливый охранник перестал жевать и посмотрел на Марину.

Бармен примирительно подвинул к ней рюмку на голубой салфетке и посмотрел в окно.

— Да, кстати, я уже давно заметил его...

— Кого? — Она выпила коньяк и скривилась.

— Ну, как, вон — его, — он показал пальцем. — Вон, дорогу переходит в самом конце улицы... Жаль, он быстро ходит, не догонишь...

Марина догнала его метров через пятьсот. Начался ливень. Они сели в такси.

*

Поздний вечер. Дождь почти перестал.

Клим и Марина перешли пустынную площадь, разгоняя потоки грязной воды по брусчатке.

В старой телефонной будке случайно горел свет.

Марина рассеяно отвечала что-то в трубку, смотрела через стекло, как большие дети гоняют по двору мяч. В сухих ветвях качался фонарь. Кеды. Один мальчик наступил на собственный шнурок и упал. Пыль. В мягком жёлтом свете мир моложе...

Марина вышла из автомата, нерешительно пошла в сторону одного из тёмных подъездов.

Клим положил ей руку на плечо. Она оглянулась.

Несколько секунд они просто стояли рядом. На нём были чёрные очки. Она спросила: "Ты на меня смотришь?"

Он сказал "Да"

Марина почему-то смутилась.

В широком окне старого приземистого дома горел свет. С трудом пробиваясь сквозь длинные листья растений, он ложился на мокрый асфальт странными геометрическими фигурами. Высокий человек с кофейником в руке приоткрыл форточку и снова исчез в глубине квартиры.

Марина смотрела вверх, рассеянно улыбаясь.

— Как всё тупо устроено, да?.. Зайти бы сейчас туда, там так тепло...

— Пошли, — Клим снял очки.

— Ты что? Как будто нас там ждут...

— Ну, давай, идём. Ты боишься?

— Пожалуйста, пойдём, — она пожала плечами и сделала неуверенный шаг.

Они вошли в тёмный подъезд.

В соседней квартире истошно лаяли собаки.

Дверь открылась. Высокий мужчина в красном вязаном свитере держался за мочку уха.

— Клим! Как здорово, что вы зашли! Проходите...

— Артемий, — представился он, помогая Марине снять плащ.

К глубине огромной квартиры низкий женский голос грустно тянул под гитару "Вьюн над водой.."

Она пригладила волосы у зеркала, вопросительно посмотрела на отражение стоящего за спиной Клима, легко улыбнулась, чувствуя мягкие прикосновения гибкого кошачьего тела, наклонилась, чтобы погладить, но кот увернулся и скрылся за вешалкой.

— ...Очень вовремя, на самом деле, очень... Есть о чём говорить.., — Артемий провёл их длинным коридором в просторную кухню.

За большим непокрытым столом тёмного морёного дерева произвольно сидели люди. Темноволосая женщина пела, истекая тусклыми византийскими глазами. Мягко светила лампа в плетёном абажуре из чёрного камыша. Растения на широком подоконнике со следами облупившейся краски, приглушённый разговор, дым под потолком...

Артемий снял с тёплой плиты старинную джезву, наполнил две синие, матового стекла, чашки.

— Бабкин рецепт, наслаждайтесь...

Марина отпила горячий кофе. Все вдруг показались ей милыми и почти родными.

Она посмотрела в окно. На асфальте лежал нервно разграниченный квадрат света. Единственный в темноте.

Мастерская. За стеной слышен смех.

Артемий развернул от стены ещё один холст, поставил на высокий, освещённый направленной лампой стул.

Клим бросил короткий внимательный взгляд на картину. Артемий курил, поигрывая желваками. Заметив особое отношение, Клим выдержал небольшую паузу, рассматривая портрет.

— Ты понимаешь, если бы я хуже к тебе относился...

— Подожди. — Артемий бросил папиросу в банку с цветком — ...это действительно для меня важно. Ну, пусть всё остальное — дерьмо, но...

Клим ещё раз взглянул на картину.

Артемий снова закурил и стал ходить по комнате.

— ...пойми, ну, пусть напишут ещё сколько угодно статей, пусть признают, пусть пригласят, пусть думают, что любят и пусть говорят об этом, но... то, что ты сказал... те твои слова,... не выходят из головы... смысла нет, понимаешь, для меня он утрачен с того разговора.

— Скажи, а почему ты мне поверил? — Клим взял папиросу.

— ...не знаю... Вот ты сказал: "... в большинстве случаев, это рефлекс, вековая визуальная привычка, а не чувство прекрасного", я открыл свой альбом — и как будто кастрировали, пустота... понимаешь?!

— Тогда давай, смотри сюда, — Клим подошёл к портрету и затянулся.

Артемий посмотрел. В глазах появилась тоска.

— Значит, пустота, говоришь... Знаешь что, может, я и ошибся насчёт тебя... — Клим затушил сигарету и подошёл к двери. — Точно, ошибся... Давай, рисуй зверьков — через месяц зайду.

Клим нашёл Марину в маленькой комнатке в конце коридора.

На окне стояла клетка со спящей канарейкой. Укрытая белым вязаным платком, Марина тоже уснула в огромном кожаном кресле.

Он долго смотрел на неё. Потом подошёл и погладил по плечу.

Она открыла глаза, сонно улыбнулась, обняла его за шею и поцеловала...

Из полного оцепенения его вывели ворвавшиеся в комнату пьяные голоса и смех. Заглянула полуголая девушка, посмотрела на них, выкрикнула: "Привет, Клим!" и захлопнула дверь.

Канарейка проснулась и заметалась по клетке под прозрачным покрывалом.

Марина медленно подошла к окну, повернулась к нему и спросила серьёзно:

— Клим, а кто ты?

— В смысле?

— В смысле меня вдруг что-то испугало... Вот у тебя что, есть пропуск повсюду что ли?

— Кстати и официальный в официальные места тоже есть. Можем пойти куда захотим, здорово?

Он улыбнулся и сделал шаг в её сторону.

— А откуда ты знаешь этих людей, — она кивнула на дверь.

— Пересеклись... Что тут странного?

— Всё. В тебе — всё. А я очень не люблю странностей.

— Ладно, хватит. Тебя просто задело, что эта баба со мной поздоровалась.

Она отвернулась:

— Совсем нет...

— Не пользуйся тем, что я позволяю тебе врать.

Она снова оглянулась:

— Вот! Видишь — опять...

— Всё, пошли отсюда, — он перестал улыбаться. — Идёшь ?

— Не знаю...

— А я ухожу.

Клим повернулся к ней спиной и вышел из комнаты.

За дверью он остановился и беззвучно сосчитал до трёх.

— Я с тобой, — Марина выбежала из комнаты, оставив дверь открытой.

*

В темноте горят два сигаретных огонька.

Клим и Марина лежат на кровати в огромной гулкой комнате и разговаривают шёпотом. Видно только очертания предметов и, когда кто-то из них затягивается, часть лица, освещённую красным.

Марина встаёт и подходит к окну.

Это последний этаж.

У Марины хорошая фигура.

— Послушай, мне кажется, кто-то на нас смотрит... За тобой не могут следить?

— Нет. Иди сюда скорей.

Она снова ложится.

Клим проводит рукой по её лицу.

— У нас будет красивый ребёнок, как ты. Я уже люблю его... Я тебе всё расскажу про себя, и ты поймёшь. И он поймёт. Ему даже рассказывать не надо будет.

Молчание.

Марина заговаривает первая. Она медленно произносит слова, глядя в потолок:

- Клим. У нас не будет детей. Никогда. Я не могу их иметь.

Когда-то давно...

Клим. — Не надо говорить об этом. Это не правда, ты должна понять, что теперь всё по-другому... Скоро у нас появится ребёнок, мальчик. Когда он родиться, мы сфотографируемся все втроём... Засыпай, вот так, не плачь... Мы будем ходить в ателье и фотографироваться с ним на фоне моря...Ты очень красивая... Спи...

Когда Марина заснула, Клим тихо встал с кровати, оделся в темноте и вышел.

Пряный горячий воздух и отсутствие ветра. Уже почти рассвело.

Клим остановился у открытого окна.

Что-то шевелилось под чёрной тряпицей.

*

Утром маленькая Сашенька проснулась и заплакала.

— Мама, мама ! Где мой хомячок Минька! Ещё вчера его домик стоял на окошке, а теперь его там нету!

— Вот и поделом тебе, Сашенька, будешь знать как маму не слушать. Я тебе говорила — не оставляй Миньку на подоконнике, мы ведь на первом этаже живём, а ночи жаркие, вот окошко и было открыто..., — говорила мама, вытирая руки о клетчатый фартук...

*

Артемий выбежал из мастерской, подхватил на руки первую попавшуюся гостью и закружил по квартире:

— Боже! Неужели — вот оно, получилось! Счастье! — он прижал партнёршу к голой, измазанной в краске груди...

*

Тем же утром растрёпанная Марина в длинной белой майке задумчиво вытирала пыль с гигантской деревянной струпцины, укреплённом но длинном столе, который стоял посреди полутёмного зала с высоким потолком и неплотно зашторенными окнами.

Механизм состоял из тяжёлой скрижали, укреплённой на металлическом спиралевидном штифте, деревянного, обтянутого железом поддона и боковой ручки, опускающей скрижаль. На столе лежало несколько разноразмерных жерновов.

Среди них Марина и нашла маленькую светлую хомячью шкурку.

Впустив немного света, в зал заглянул заспанный Клим.

— Эй, ты чего здесь? Пошли завтракать... Я тебе потом всё покажу...

ЗТМ

Утро. Здание Министерства Культуры. Редкие прохожие.

Приятный женский голос за кадром:

— Внимание. Через несколько минут в комнате номер девять начнётся показ демонстрационного фильма № 658 Д. Просьба специалистов категории 2а присутствовать на просмотре. Спасибо за внимание, господа...

Обогнув здание, Мишины ноги в знакомых светлых ботинках заходят с чёрного входа, через незаметную дверцу вниз, в подвал, пересекают тёмное помещение, снова в какую-то дверь, направо — лестница. Быстрый спуск вниз, вниз и вниз... Неожиданно ноги оказываются в просторном коридоре. Мягкая ковровая дорожка, шагов не слышно. Из-за отсутствия окон постоянно работает система кондиционирования...

— ...повторяю: через несколько минут в комнате номер девять начнётся показ демонстрационного фильма № 658 Д. Просьба специалистов категории 2а присутствовать на просмотре. Спасибо за внимание, господа...

Ноги, уже успевшие сделать несколько шагов, резко разворачиваются и быстро следуют по коридору до двери под номером "9".

Слабо освещённый видеозал. Миша занимает одно из свободных мест. Гаснет свет.

ТИТР: ЖИЗНЬ ЖИВОТНЫХ КАК ОНА ЕСТЬ

Изображение на экране начинает проявляться из темноты.

Надпись — Ученый фильм № 658 Д.

Появляется комната, снятая с нескольких скрытых видеокамер. Просторное помещение, по всей видимости — общая комната в обычной московской квартире.

В углу стоит тихий незаметный мальчик лет двенадцати.

Работает телевизор. Фильм "Три тополя на Плющихе". Доронина — "...опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить...".

С дивана встаёт пожилая женщина в пуховом платке и делает звук громче.

— Ну, бабушка! Мам, она достала уже-е... — кричит семилетняя девочка из-за круглого, покрытого цветастой клеёнкой стола.

Входит молодая женщина с высокой причёской и, демонстративно погладив дочь по голове, выключает телевизор.

— У, змея... Гришка выйдет, по другому запоёшь....а Гришка твоё место помнит ... — Бабушка хватает вязанье и рассекает спицей воздух — ... он тебя выкинет отсюда как козу пяленую... уж я молчать не буду, всё про твоих кобелей...

Молодая женщина не обращает на Бабушку внимания, берёт с полки лак для ногтей и выходит, шутливо погрозив девочке пальцем.

Та снова открывает учебник и начинает читать, беззвучно шевеля губами.

Бабушка постепенно успокаивается, начинает вязать, сердито поглядывает на чёрный экран, не решаясь снова включить.

Девочка нервно захлопывает книгу.

— Баба, хочешь конфетку?

Стараясь не шуметь, достаёт из буфета две конфеты "Мишка на севере" и тоже садится на диван.

— Баба, а ты любишь белых медведей? — спрашивает девочка.

— Ненавижу... — Бабушка заглатывает конфету целиком.

— А я люблю.

— Ничего, скоро все сдохнут ... — Бабушка злобно оглядывается на дверь — ...Папка твой йих попередушит всех...

— Бабушка, ты что, совсем с ума сошла?

— Не сошла ещё, поздоровей тебя буду... Гришка, папка твой, вот такой как ты был, так мы с дедом пьяные с ним пошутили — вот, говорим, Гриша, завтра утром проснёшься — а мы тебе братика в Гуме купили... Гришка всё брата хотел... Так он побежал во двор и всем рассказал — мол, завтра с братом гулять выйду. Утром проснулся и просит показать ребёночка, а я уж и забыла совсем. Нет, говорю, братика, его, говорю, ночью белый медведь съел...

— И он, что, поверил?!

— Поверил, папка-то твой не больно умный всегда был, но горячий... Подрос вот немного, водки напился, в Зоопарк ночью влез и медведицу из дробовика грохнул... Его в детскую комнату, потом в колонию. А он вышел — и опять. Медвежат поджёг. Его в психушку. Вышел — опять кустисто поохотился и загремел. Трёшник дали. Теперь, вот, опять сидит. А выйдет — так я ж его знаю — опять пойдёт медведей шарашить...

— Да чего ты врёшь-то! — девочка вскакивает с дивана. — Врёшь, я мишек люблю, а папку всего два раза видела! Лучше пусть его там в тюрьме держат! Мне он вообще не нужен!

Бабушка даёт девочке подзатыльник. Та с визгом убегает.

Мальчик в углу не поворачивает головы, только нервно поводит плечами.

Бабушка встаёт с дивана :

— А ты не дёргайся — дёргается, смотри, какой нервный... Стой себе, наказан...

В дверях стоит женщина. У неё свежий ярко-красный маникюр. Девочка всхлипывает за её спиной.

— Она мне сказала, что всех нас ночью зарежет...

— Ты кого резать собралась, тварь — женщина спокойно смотрит прямо в бабушкины глаза и медленно приближается. Бабушка взвизгивает, пытается спрятаться за шкаф. Женщина хватает Бабушку за волосы. Борьба. С грохотом падают предметы мебели.

Женщина вытаскивает Бабушку в прихожую и захлопывает за ней входную дверь.

— Ты здесь больше не живёшь. Всё. Я сказала.

Слышно, как Бабушка визжит на лестнице и колотится в дверь.

Женщина и девочка снова входят в комнату.

— Ментов не хватало... Кляча драная ! Менты придут — убью. А ты что? Иди уроки делай! Иди, чтоб тебя не видела...Довели...

Девочка убегает на кухню.

Женщина рассматривает сломанный ноготь :

— Довели, блин... А ты что молчишь? Давай уже поговорим...

Она подходит к мальчику и резко разворачивает его за плечи. Он тихо, сквозь зубы произносит:

— Я сказал правду. Я никогда не нюхал клей, мама...

— Нет, ты врёшь. ЛЮДИ зря не скажут. Вот ОНИ просто так врать не станут. — она как следует встряхивает ребёнка за плечо. — Ты скажешь правду?

Мальчик поднимает глаза и орёт её в лицо:

— Я никогда не нюхал клей, мама!!!

— Чего? Ты мне истерики будешь закатывать! Тогда пошёл вон отсюда... — она пытается схватить его за воротник. Мальчик уворачивается и кричит ещё громче:

— Я никогда не нюхал клей, мама!!!

Женщина бьёт его по лицу, толкает на пол, ударяет ногой.

— Тварь...

— Я никогда не нюхал клей, мама!!!

В дверях стоит девочка. Она смотрит на них со странно — спокойным лицом:

— Я скоро вас всех убью... /эти слова разносятся эхом /- приседает на корточки и начинает тихо смеяться.

Падая, мальчик задевает плечом телевизор. Он включается и слышится громкое:

ВЕСЁЛЫЕ ИСТОРИИ ЭКРАН ПОКАЖЕТ ВАШ

ВЕСЁЛЫЕ ИСТОРИИ В ЖУРНАЛЕ ЕРАЛАШ!!!

На этом видеофильм обрывается. В зале включается свет.

Миша вошёл в кабинет. Как и в прошлый раз, Михал Михалыч сидел за столом и курил.

Миша тоже сел и закурил.

Некоторое время они молчали.

— Милый Миша, ты стал старше... — сказал Михал Михалыч.

— Я устал. Мне... мне жаль себя.

— А ты сходи на рыбалку. Правда, это помогает.

— Чтож, схожу, схожу... Как это всё... неприятно...

Миша подошёл к окну и поднял жалюзи.

Шёл снег.

Отрывок из "Воробьиной оратории"

ТИТР: ПО ГУБАМ МАЗАНЫ, ДОБРЫЕ...

12. 98

Вошли ещё двое. Их стало семеро.

Трамвай уехал, хрустнув солью. Шёл снег. Кошка прижалась к рельсу, потому что он казался ей тёплым и единственным. Молча прошли дембеля с гитарой.

Было рано. Ещё горели фонари.

Клим курил в окошко. Другие пассажиры молчали на красных пластиковых сидениях. Водитель переводил порнокартинки, коллекционировал сигаретные пачки и верил в популярного бога. Медленно текли мысли.

" Ишь ты, "Аннушка"! Вот те и Булгаков..." — думал дед в довоенном бушлате. Аккуратно заклеенная трещина на очках ещё больше сближала его со стылой землицей домодедовского кладбища. Он проводил унылым взглядом бледную церковь за окном.

Рыжий американец в ушастой бейсболке перевернул страницу разговорника и упёрся взглядом в цветное фото толстой Молли из Линкольна, штат Небраска. Вспомнилась ласковая, курносенькая Дашка — администраторша, круглые её плечи и грудь, мягкая, как воробушек...Американец усмехнулся и подумал: "Fucken Russia".

"Как благородно женятся ... Легко и без потерь... Сколько ей? Шестнадцать?..." — волоокий мужчина странно улыбаясь смотрел на россыпь светлых волос у себя на плече, на усталое, почти детское лицо своей спутницы, на измятый краешек чего-то розового, трогательно торчащего из-под воротника блестящей курточки. "Какая внешность. Смесь отваги и детскости... Ольга Шевцова!..."

"...надо же, а вёл себя как половой гигант... Ты чего полез-то с такими размерами, чмо кудрявое?.. Лучше б я у Верки осталась. Выспались бы с Веркой как люди..." — думала, засыпая, измятая спутница.

" ...Не забывайте свои вещи в салоне. В случае обнаружения бесхозных вещей немедленно сообщите водителю ..." — померещилось водителю.

Восьмилетняя школьница с квадратным ранцем за спиной нащупала за ухом комок жвачки и бросила в рот. Она держала в руках меховую шапку "Ягуар". Бессознательно отрывая оранжевую завязку, думала: "Всё теперь. Надоело. Скажу, что потеряла... Нет, лучше скажу, что гардеробщица спёрла. От неё аптекой воняет ..."

Климу нравился этот ребёнок. Он обладал приятным конфетным запахом и податливой, пригодной для лепки плотью.

Клим подошёл и сел у окна сзади девочки.

"Варенья как хочется... вишнёвого. А если с косточкой, то абрикосового... Только не чёрносмородинного... фу, гадость. Ещё четыре банки гадости у бабы Клары в серванте. Хочу, чтобы их не было... А что я хочу на три желания?...ну, там, чтобы все жили до двести лет... чтобы найти клад... или нефть. Из неё вазелин делают. Интересно, для чего он нужен? Нужен же для чего-то...ещё хочу, чтобы уши были поменьше и не торчали. И чтобы у людей не росли ногти, а волосы чтобы можно было вытягивать из головы какие надо... Это уже четыре, придётся одно отменить..."

Климу хорошо видна правая сторона её лица. Короткие тёмные волосы, почти прямые, только над ухом и у виска чуть — чуть вьются. Взгляд спокойный, широкие зрачки-отражатели, тонкая, почти скрытая под колючим шарфом шея...

Она неожиданно встала. Бросила на Клима короткий любопытный взгляд и быстро вышла из трамвая. Подумала на прощанье: "Красивый дяденька" — и пошла вдоль улицы — мокрые варежки на резинках; серые югославские сапожки привычно распахивают снег.

Клим проводил её длинным взглядом, успев поймать лёгкое, как упавший с конвейера мячик для пинг-понга: " Вёз ко-рабль ка-ра-мель, на-ско-чил ко-рабль на мель.....".

Когда она исчезла за поворотом, Клим взял с остывшего сидения шапку, понюхал и сунул в карман пальто.

*

И снова приснился Февронию глубокий рот Старушки — Матери, в который, как в чёрную клоаку летели, вальсируя под Штрауса, исполинские бутерброды с икрой, антиквариат, медальоны с портретами Милочки, и — о, боги — его собственные гениталии, перевязанные праздничной лентой...

Февроний ощупал часть своего тела дрожащею рукою и только тогда решился открыть глаза навстречу утру.

Рядом с ним на узком полосатом матрасе измученно спала Мила. Её ладонь лежала на паркете. Красивая ладонь, крепко сжимающая пресс-папье из голубого мрамора.

*

Трамвай ехал медленно, соответствуя ритму раскрывающегося солнечным спектром утра.

Дед достал из-за пазухи листок, вырванный из органайзера и плоскую фирменную упаковку. Долго шуршал целлофаном. Наконец, поднёс к глазам тонкие синтетические носки цвета кровяных шариков:

"...не забыл. Когда его выписали? Четыре месяца назад?...Четыре с половиной... точно, и меня через три дня. Надо же — занятой человек, молодой — а не забыл... Эх, Федюшка, Федюшка...Ты смотри: "Семён Михалыч, дорогой! Помню, как ты кормил меня с ложечки, по три раза на день выносил моё судно и читал мне на ночь забавные книжки. Хоть мы и не родственники, а ты мне теперь как родной..." Нашёл... Надо же... Вроде и домой звонил.., может, зайти хотел... Да видать, не застал меня... не было меня."

"Fucken political shit" — коротко подумал американец.

"Только осьминогов пряные глаза, а не паршивая бюрократия. Морфлот." — печально подумал мужчина.

Сны его спутницы имели общие смысловые корни со снами мальчика Бананана.

"Да что я могу ему дать, Федьке этому? С Апмилычем познакомить, чтоль? Оно ему надо... И пенсия у меня — тортик к чаю, и то не купишь... Эх... "Наш параво-оз...", нет, "весь мир голодных и рабов..." — задумался Семён Михалыч.

Клим прошёл к выходу, насвистывая "Интернационал".

Семён Михалыч поднял бровь: " Сте-епь да степь круго-ом..."

Клим подхватил мелодию.

Семён Михалыч посмотрел на Клима и пересел на ближнее место: " Гудёночкин Семён Михалыч..."

Клим кивнул, наклонился, нежно поцеловал дряблую стариковскую щёку и расплылся в улыбке.

— Ёпт, — сказал Семён Михалыч.

"Fucken old man." — подумал американец.

"Следующая — "Трёхгорный вал" — подумал водитель.

— Не, парень, я не понял..., — сказал дед и попытался дотронуться до Клима. Тот перехватил его руку и посмотрел в лицо.

"Fucken life." — подумал американец, глядя на Семён Михалыча, выкатившего белёсые стариковские глаза.

"Да я с таких петухов физраствор жал.." — приходя в себя подумал дед.

Клим снова ласково улыбнулся.

"Fucken me. Fucken god..." — увлёкся американец.

Трамвай остановился. Клим вышел.

Трамвай уехал, сбивая тишину сабачьим лаем, радиопомехами и "Марсельезой".

ЗТМ

Стараясь не разбудить Милу, Февроний отодвинул шкаф, закрывающий проход и вышел из комнаты.

У двери в кухню он остановился, прислушался и, не включая свет, вошёл в совмещённый санузел.

В двойное надтреснутое окошко под самым потолком проникал яркий электрический свет. Февроний мог слышать всё происходящее на кухне.

Разговаривали двое.

Сигаретный дым собирался в тонкие длинные кольца, и стремился вверх, расслаиваясь и залегая вокруг лампы в грязно-синем, засиженном мухами плафоне.

Мужчина и женщина сидели за столом, покрытым жёлтой, прожжённой клеёнкой. Она курила тонкие сигареты, он — французские без фильтра.

... можно родиться тварью, я понимаю, но тогда веди себя как тварь и общайся с тварями ... я же не злюсь, не ненавижу ... ни его, ни её... это уже конвульсия ...я сама себя не помнила последние несколько часов... Ударила его первая, потом уже он меня бил... Девчонка за него заступалась, а у него по-моему только галстук помялся...Я только не понимаю, почему он со всеми такой хороший, а мне всю жизнь пересрал... подло, изподтишка... Если бы мне было двадцать, как этой.., — говорила женщина, прикладывая к синей опухшей щеке кусок мокрой ваты. Её лицо и шея были поцарапаны, у виска запеклась кровь.

Смуглый седой мужчина снял очки и потёр переносицу.

— Сейчас не время, наверное.. Но я хочу тебе кое-что рассказать. Просто, чтобы ты знала.

— Может как раз сейчас и время, Серёжа. Может это мне поможет. Тем более, я, кажется, догадываюсь, о чём ты будешь говорить.

— Так вот, скажи мне, Аня, что ты подумала тогда, почти двадцать пять лет назад, когда вам вдруг перестали звонить и Миша, и Юра, и Анатолий Иванович, и все остальные? Когда у вас перестали собираться, когда все как будто исчезли? Когда на твой день рождения не позвонил никто, кроме меня? Когда Февроний получил по почте все экземпляры "Деникинской плесени", даже тот, Юркин, с памятной надписью в стихах? Помнишь, вы вместе их сочиняли у меня на квартире, когда все жутко напились после того, как Игоря забрали прямо в выставки? Пашка привёл какого-то дядьку, отдал ему свой ганорар и всю копчёную колбасу из заказа, а потом лазил по высоковольтным проводам и блевал на "светоча совести", ты на него орала и плакала, а Юрка ворвался к маме, выбил окно и сбросил вниз всего Сталина вместе с полкой?

— Господи, конечно помню.. Февроний чуть не уехал в Барнаул, а Оленька танцевала в красном платье, которое я сама пошила из знамени...Как же долго я её искала, нашу Олю... Миша читал "Ивана Денисыча", а потом свой "Сочельник" — "...зима прокатит холодным тридцать четвёртым... я знаю челюскинца мёртвым.." . Я всё помню, Серёжа...

Аня посмотрела на своё отражение в стеклянном шкафчике и улыбнулась разбитыми губами.

— Я ведь страшно переживала тогда, мучалась... Двадцать лет рефрен — почему, почему? Сначала он не отвечал, потом перестал со мной говорить об этом... А когда узнала, что Анатолия Иваныча посадили, и Мишку,.. а Юрка сбежал заграницу, один, без Ольги... Оля осталась здесь, но не смогла жить.., тогда я поняла, Серёжа, и мне кажется, я поняла правильно...

Сергей мешал чай в подстаканнике, ложка звонко ударялась о стекло.

— Да, это он всех сдал... Просто так — пошёл в ГБ, и сдал. Понимаешь, ему диссида надоела. Он решил заняться попсом, нашёл золотую середину, т. с. узаконил свою песню...а прошлое его раздражало. И у него всё получилось, сама видишь. А я...я не отвернулся от тебя тогда из-за тебя самой, Аня. И сейчас я здесь, потому что ты меня позвала. А ещё... я хотел его убить. За всех...

За окном светлело. Шёл снег.

*

ВИДЕОЗАПИСЬ: Темнеет. Начинается метель. Сергей быстро идёт по улице, на ходу застёгивая пальто.

— ...я всё сказал... повторяю: в тот день, когда он исчез я был у них дома, разговаривал с его женой... ну, был скандал, это уже и так известно... Хорошо, он привёл в дом девочку, сказал, что будет с ней жить. Что ещё? ... Да, я был его другом многие годы. Месяц назад опубликовал его последнюю повесть... Что? Это бестактно, наша личная жизнь никого не касается... Всё, оставьте меня наконец...

Сергей быстро уходит в стену снега.

*

Февроний наклонился над голубой раковиной, включил воду, подставил голову под ледяную струю, снял с крючка полотенце, не торопясь вытер густые, только начавшие седеть, волосы. Взяв с полки высокий гранёный флакон, он некоторое время изучал его в полумраке, потом с силой швырнул в угол. Флакон разбился о голубой унитаз. Ещё некоторое время слышался звук льющейся на кафель жидкости.

Февроний вышел из ванной, нажал медную ручку и вошёл в кухню.

Сергей стоял, опираясь рукой о стол. В другой руке он держал не зажжённую сигарету.

— Серёжа приехал, — сказала женщина. Уже рассвело на её сорок пять. Она по-прежнему прижимала вату к щеке.

— Я вижу.

Февроний достал из кухонного шкафа неполную бутылку "Наполеона" и три стакана.

Налил себе на два пальца, выпил.

— Я так понял, вы тут с Серёжей не скучали. Странно, я думал, антиквариат сейчас не в моде. Но, коль скоро я ошибся — будьте здоровы.

Он выпил ещё раз и встал.

— Что ты несёшь, ты знаешь, как я отношусь к твоей жене, — сказал Сергей, поджигая сигарету.

— Со стороны я вас ещё не разу не видел. Ладно, займись ею, мне она всё равно надоела.

Ну ты сволочь, — Анна закрыла глаза руками. — Человек приехал, чтобы тебя остановить... Как у тебя наглости хватает,.. в соседней комнате баба... Ты посмотри на моё лицо, это ведь ты... Я из-за тебя всё бросила, всех, ... два аборта, потому что ты не хотел...

Она отняла руки от лица и с ненавистью посмотрела на Феврония. Он ответил ей спокойным взглядом поверх стакана подошёл к окну и смахнул с подоконника ворох беспорядочных документов, бумаг, писем, вырезок из литературных изданий и фотографий.

— К вопросу о том, кто кого не ценит. Советую всем обратить внимание на чистоту и порядок, царящие в этом доме ... — он достал из-за шторки баночку с проросшим луком. Выпарившаяся вода осела на стекло склизкими ржавыми кругами. — и ты тоже, пожалуйста, обрати внимание...

Сергей прислонился к раковине и молча курил, изучая взглядом круглую выбоину в полу.

Февроний распахнул дверцы кухонного шкафчика.

Полутёмное пространство, заполненное грязным целлофаном и баночками от сметаны, дышало и двигалось.

— Тут у нас — своего рода гетто...

Из глубины шкафа выкатилось несколько сморщенных каштанов.

Февроний наклонился над Анной, закрывшей уши руками.

— А на балконе у нас пустых бутылок года с семидесятого.

А что у нас под подушкой... Но, не будем об интимном, давай о лучше о долгих вечерах, проведённых вот на этой самой кухне за чтением тупых статеек, вырезанием их и наклеиванием в заветную тетрадочку, за писанием слезливых писем "к друзьям", составлением альбомчиков и так далее... Разве мне такая женщина может быть интересна?

Анна подняла на него заплаканные глаза и тихо сказала:

— Да если хочешь знать, я давно могла бы уйти... к Сергею.

Просто мне было жаль тебя.

Февроний с размаху ударил её по лицу и уже занёс руку для следующего удара, но был опрокинут на пол вместе со стулом.

Сергей стоял над ним. В руке он держал отвёртку. Голос его был спокоен и тих.

— Я всё-таки мужик, а не хрен пойми кто. Больше ты её не ударишь.

Февроний встал на ноги, молча посмотрел на Анну, прижавшую руку ко рту и вышел.

В коридоре стояла Мила.

— Она опять на тебя напала?

Он молча надевал ботинки. Мила стояла перед ним босая, с бледным испуганным лицом.

— Куда ты, я с тобой...

Он открыл входную дверь. Мила схватилась за его рукав.

— Подожди меня... Я не могу здесь...

Он вырвал руку и вышел на лестничную клетку.

— Жди, я выйду подышать.

Он спускался по лестнице, не обращая внимания на доносящийся сверху плач.

ЗТМ

Снег перестал, вышло солнце. Клим медленно шёл по Малой Грузинке. Остановился перед музеем Тимирязева; достал сигареты; не нашёл спичек; прикурил у прохожего и стал ждать.

На белом фоне улицы тени прорисовывали его лицо. Он поднял голову вверх — солнце ударило в глаза.

*

Около подъезда Февроний остановился, застегнул пальто, несколько раз обмотал голубой мохеровый шарф вокруг шеи.

Он медленно шёл дворами, глядя под ноги, оставляя чёткие следы на снегу. Солнце светило в спину.

Выйдя на Малую Грузинскую, Февроний огляделся по сторонам. Прохожих не было. Он провёл рукой по влажным волосам, поднял воротник, и побрёл в сторону музея.

Сперва оно явилось ретушью на бледном небе, сопровождаемое отрывком из давешнего вальса. И пропало.

В нём угадывалось милое лицо, или это только показалось... Февроний признавал за собой склонность к мистицизму и продолжал спокойно идти.

Видение возникло снова — впереди блеснуло, показалась неясная фигура. К вальсу примешался неразборчивый зовущий шёпот. Февроний остановился. Фигура быстро приблизилась и прикоснулась.

Он попытался поймать её, но не смог — белым голубем она рванулась прочь.

Февроний бросился за ней.

Поднимаясь до уровня крыш возвращаясь и меняя облик, она следила за ним.

— Ангел..., — шептал Февроний.

Перед небольшим кирпичного цвета особнячком она, наконец, замерла, выпростав два огромных крыла, выровнялась в белую линию и просочилась в щель под дверью.

Февроний распахнул ветхую деревянную дверь и кинулся за ней.

Вальс оборвался.

Клим бросил окурок в снег, прошёл несколько метров и остановился перед приземистым деревянным зданием, с табличкой "вендиспансер". На крыльце лежал голубой шарф.

Клим вошёл внутрь.

Февроний метался в кафельном клубке, изнемогая от белизны и холода исполинских, уходящих в потолки, печей. Вальс стучал в ушах.

Он открывал двери одну за другой, но ангел исчез...

Вдруг в музыкальный ритм врезался пронзительный тонкий писк.

Февроний замер, схватился за сердце и бросился на звук.

Он остановился перед огромной белой дверью, ударился в неё плечом. Ещё раз. Она поддалась и распахнулось с тихим скрипом.

Перед ним стоял стол. На столе лежала кучка крупных белых перьев с вилковой косточкой на вершине.

Февроний прижал ладони к глазам и издал тот же протяжный писк. Потом раздался ещё один странный звук, произведённый скорее его телом, чем глоткой — как будто по очереди разбились два стеклянных шара с жидкостью.

Когда осел последний слой известковой пыли эхо, наконец, замерло.

Клим спустился с крылечка с большой квадратной коробкой, похожей на заказной торт. Она сильно оттягивала плечо.

ЗТМ

Огромная деревянная скрижаль короткими рывками опускается вниз. В стальное дно врезано схематическое изображение материков. Приближаясь, оно расформировывается на неисчислимое множество хаотичных ломаных линий.

ТИТР: ИСПОЛНИТЕЛЬНАЯ ЧАСТЬ МЕХАНИЗМА НЕПОСРЕДСТВЕННО ВОЗДЕЙСТВУЕТ НА ПРЕДМЕТ ТРУДА И ЦЕЛЕСООБРАЗНО ОБРАБАТЫВАЕТ ЕГО.

За кадром — звук натужного прокручивания пустой мясорубки.

ЗТМ

ВИДЕОЗАПИСЬ: Анна и Сергей сидят за столом в той же кухне. Обстановка заметно изменилась, лампа в новом абажуре светит тепло и ровно. Электрический самовар, плетёная корзинка с ирисками, оранжевый телефон, перекидной календарь с записями, групповой чёрно-белый снимок в рамке — с него смотрят внимательно и строго гонимые персонажи русской культуры. Среди них — молодой Февроний в белом костюме. Анна разливает чай в три гжелевые чашки — жёсткие чёрные волосы до плеч, густые брови, спокойные тёмные глаза. О том дне напоминает лишь небольшой шрам у виска. На ней — узорчатое арабское платье до пола и длинные бусы из крупных зелёных камней.

— Мы всегда находили общий язык. О чём бы ни шла речь...

Да, конечно, теперь об этом легче говорить — всё как-то улеглось в голове. Тем более — он был человеком искусства, человеком абстракций — фактически, последние годы он существовал в психоопытах, в практическом психологизме. Я знала его как никто другой, и могу сказать: я вообще не уверена, что его нет в живых. Мне приходят мысли о том, что он появился где-то рядом в новом качестве... И я этому не удивляюсь — он слишком многому меня научил.

Она загадочно улыбается и закуривает тонкую сигарету.

Трижды звонят в дверь.

Сергей встаёт со стула:

— Прошу прощения, — мимоходом трогает Анну за плечо и выходит, прикрыв дверь на кухню.

Анна продолжает говорить, снизив голос до доверительного шёпота.

— А знаете, ровно через три дня, как Февроний исчез, я совершила один странный поступок. Представляете — сама не знаю зачем пошла в Пушкинский музей, купила в фойе репродукцию картины Дали и вернулась. Выставку не смотрела, просто — купила и вернулась домой... Какую? " Sublime moment" — Великий миг. С двумя яйцами такая, если помните. Я покажу позже, когда пойдём смотреть библиотеку...

Она медленно выпускает дым в потолок.

— В некотором смысле мне его слишком сильно не хватает, вы понимаете, наверное, о чём я...

В этот момент входит растерянный Сергей:

— Анечка, там люди... из милиции... Выключите камеру...

Он закрывает объектив рукой. Видеоизображение обрывается.

*

Дальше прихожей "гостей" не пускали. Сергей и молодой румяный милиционер пытались преградить дорогу соседям, рвущимся в квартиру.

— Да это у нас сандалом пахнет — мы иногда такие палочки жжём, чтобы ауру поддерживать... — Анна недоумённо смотрела на усатого седого участкового.

— Я ей говорила уже, так она меня к такой-то матери, мол я всё вру! Так если я вру, вы вот у других спросите, — нарочно зажимая нос кричала соседка, рыхлая дама без возраста и без бровей. — Да что там, вы сами понюхайте: кысой дохлой несёт! Вы ко мне спуститесь, понюхайте — я прямо под ними — спать не могём с супругом моим, так вонять стало. Раньше только душок был лёгкий, а щас прям хоть вешайся...Я уже всю площадь нафталином заложила — и то как с гуся вода, пробивает...

— Тихо! — участковый потёр старомодный мясистый нос и решительно обратился к Анне:

— Вот что, гражданка. Вы хоть и вдова, так сказать, известной личности, а досмотр мы всё-таки проведём. И впрямь у вас тут вонь подрейтузная — как бы чего плохого не обнаружилось... ваш муж когда пропал, с полгода уже?

— Вы на что намекаете..., — Анна взялась за плечо Сергея и отступила, открыв доступ в гостиную. — Идите, ищите, старорежимщики... нам бояться нечего.

— Вы словами-то не бросайтесь, не надо... — участковый спокойно шагнул в комнату и жестом подозвал румяного, которому наконец-то удалось закрыть входную дверь. — Фу... Не пойму никак , как вы сами-то не чувствуете. Сюда, сержант, не дрейфь — бывало и такое...

Покрываясь багровым румянцем, сержант громко сглотнул и вошёл.

Гостиная представляла собой просторную комнату с большим окном, заполненную книжными шкафами, стеллажами и полками. Книги были везде — новые, старые, и все читаные. Ещё была двуспальная, застланная тибетским пледом кровать, над которой висела огромная яичница под стеклом.

Участковый вздохнул, подошёл к первому от входа шкафу, распахнул стеклянные дверцы взял за корешки Ницше с Шопенгауэром и потянул вниз.

Сержант, заглянувший из-за его спины, вскрикнул, побагровел и отошёл в угол, где его немедленно вырвало.

— Ничего, сынок, бывает..., — сказал участковый, вынимая респираторы, — пиши — книжный фекализм... Стерилизуем потихоньку... Эх, вам бы, граждане, головы стерилизовать — да нет на то указа... Ну, оклемался, сынок? Открой окошко...

Анны с Сергеем не было видно.

Сержант подошёл к окну, отдёрнул тёмную портьеру, быстрым рывком распахнул обе створки сразу и вдохнул полной грудью. Шёл медленный снег. Кругом было светло и свободно. Радостно щебетнув, пролетела птичка. Сержант подставил синюю фуражку — и в неё упало несколько мягких озорных снежинок.

— Кафку как следует тряси... — проворчал за спиной участковый.

ЗТМ

ТИТР: ИЗ ЧЕГО САМЫЙ КРЕПКИЙ ДОМ?

ИЗ ЩЕПОК, КОТОРЫЕ ЛЕТЯТ, КОГДА РУБЯТ ЛЕС

ВИДЕОЗАПИСЬ: Марина за письменным столом. Она улыбается.

— Она сказала, что через семь месяцев родится ребёнок...Это было счастье. Я до последнего момента не верила в то, что это может случиться. Шла и думала — господи, ну как это... чудо какое-то... Я так хотела быстрее ему сказать... Было страшно холодно и я бежала, как могла, чтобы согреться...Странно, было совсем не поздно, только что стемнело, а на улице никого не было...

*

Марина бежала по набережной.

Было темно, чёрная примёрзшая вода в реке была похожа на ртуть.

Во всех окнах отчего-то не горел свет.

Кроме одного большого окна в доме на противоположной стороне реки.

В этом окне были зажжены красные и белые лампы.

Там стояли бильярдные столы.

Там Михал Михалыч и Миша играли партию.

— Мишка, Мишка, где твоя улыбка... Плохи твои дела.

— Ещё посмотрим.

— Да я уже вижу... — Михал Михалыч легко загнал шар в лузу и перешёл на другую сторону стола.

— Удача либо есть, либо нет её... И никакие талисманы в этом деле не помогут. Куда их не спрячь... Вот так. Партия.

— Чёрт...

— Надо было деньги ставить, сынок...

Миша схватил за рукав официанта в белой рубашке.

Звук поцелуя.

Запели цыгане.

Миша потащил обмякшего официанта плясать.

Окно загорелось ещё ярче.

Марине почудилось чьё-то дыхание.

Она оглянулась.

В пределах света фонарей никого не было видно.

Она снова побежала.

И опять ей показалось, что кто-то следует за ней.

За её спиной мелькнула тень.

Марина стала оглядываться по сторонам, надеясь увидеть какого-нибудь прохожего. Но она была одна на пустынной набережной. ...Её хотелось, чтоб так было, по крайней мере.

За ней бежал человек.

Да, бежал за ней, неумолимо сокращая разделявшее их расстояние.

Марина смотрела только вперёд, но уже затылком чувствовала его прерывистое дыхание.

Наконец, он догнал её и повалил на каменный снег.

Кожу обожгло.

Кровь оглушительно стучала в висках.

Их глаза встретились.

Лицо Лаврика было белым и перекосилось от страха.

Скальпель полоснул по звенящему морозному воздуху и вошёл в тело Марины.

Лаврик вынул из неё серебристый, запачканный кровью предмет.

Дрожащие руки развернули обёртку.

Внутри был маленький серебряный с прозеленью ангелочек. Такой старинный...

Лаврик поцеловал его синими от холода губами и исчез...

За ночь тело замёрзло и превратилось в хрустальный предмет, неопределённой формы.

*

Клим бежал по длинному больничному коридору.

Горшки с уродливыми разросшимися фикусами.

Спокойное утро за мелькающими окнами.

Клим ворвался в ординаторскую.

Врачи и медсёстры пили чай.

— Молодой человек... — женщина в малиновом халате удивлённо посмотрела на него.

Её широкая спина скрыла от Клима стоявшего у окна Лаврика. Он напряжённо ждал, зацепившись взглядом за одинокое сухое дерево во дворе.

Клим ещё раз оглядел ординаторскую и вышел.

Дверь осталась открытой.

Лаврик зашептал что-то побелевшими губами.

*

Клим бережно нёс странный, звенящий свёрток по длинному коридору.

Он вошёл в зал, положил свёрток в поддон и раздвинул шторы.

При дневном свете струпцина ещё больше походила на огромную мясорубку.

*

Скрижаль опускалась медленно.

Наконец, раздался треск раздавленного стекла, и всё замерло.

*

ТИТР: ПЕРЕД ТЕМ, КАК УМЕРЕТЬ ОТ НЕХОРОШЕЙ БОЛЕЗНИ, ГОГЕН НАПИСАЛ ШЕДЕВР НА СТЕНАХ СВОЕГО ЖИЛИЩА.

НО НИКТО ЭТОГО ШЕДЕВРА НЕ ВИДЕЛ, ПОТОМУ ЧТО, КАК ГОВОРЯТ, ХИЖИНА ГОГЕНА СГОРЕЛА.

ГОВОРЯТ ДАЖЕ, ЧТО ОН САМ ПОДЖЁГ...

*

ВИДЕОЗАПИСЬ: Марина за письменным столом. У неё в волосах жёлтый цветок.

Она показывает в камеру чёрно-белые фотографии.

На фотографиях — на фоне моря с кораблями сняты она, Клим и красивый маленький мальчик в мотроске.

Марина затягивается тёмной сигаретой, выпускает струю жёлтого дыма в объектив и смеётся, запрокинув голову.

На её лице изображение останавливается.

*

Слышны отдельные реплики, звуки городских улиц...

Третьяковская галерея. Люди смотрят на картины.

Дрезденская галерея. То же.

Джаконда улыбается своей непонятной улыбкой с картины, с репродукций, с экрана, с обложек журналов.

Люди в метро.

Люди в столовых.

Люди в зоопарках и в роддомах.

Просто люди.

Наступает тишина.

На берегу моря сидит маленький мальчик в мотроске и смотрит, как где-то далеко, почти у линии горизонта плывёт парусник.

Почему — то кажется, что он обязательно должен оглянуться... Но картинка остаётся неподвижной, только в небе пролетает нарисованный космический корабль.

Звучат позывные Земли.

Появляется интерьер космического корабля.

К объективу подплывает космонавт.

Он долго смотрит в камеру.

— Земля... Земля, мне страшно.

Далёкий взволнованный голос из центра управления полётами деланно бодро отвечает сквозь помехи:

— Чтож, Капитан Шмель, попробуем помочь. Сядьте в кресло, расслабьтесь и попробуйте заснуть. Начинаю считать. На счёт "Раз" вы должны погрузиться в сон. "Семь"...

— Семь — это моё любимое число...

— "Шесть". Миллионы сердец бьются в вашу честь, Капитан.

"Пять"... Вы дарите себя человечеству! Мы любим вас! Как жаль что...

Связь неожиданно обрывается.

Капитан Шмель подплывает к иллюминатору.

Медленным движением достаёт с полки обычный радиоприёмник.

Включает.

Звучит финальный отрывок из "Воробьиной оратории"

Капитан Шмель смотрит, как ничего не значит космос...

Потому что вселенную можно сравнить с коробкой спичек.

ТИТРЫ

Арцеулова Т

.