|
|
Субботний религиозно-философский семинар с Эдгаром Лейтаном № 66
Паломник и револьвер духа
| |
Я по милости Божией человек-христианин, по делам великий грешник, по званию бесприютный странник, самого низкого сословия, скитающийся с места на место.
ОТКРОВЕННЫЕ РАССКАЗЫ СТРАННИКА ДУХОВНОМУ СВОЕМУ ОТЦУ |
В какой из религий нет такого явления, как паломничество? При выговаривании этого слова сразу вспоминаются странники, имеющие своей целью достижение заветной мечты — Святой Земли с центром мира, городом Иерусалимом, или Святой Афонской горы с населяющими её подвижниками, или такого суетливого, но и — вечного, Рима. Кто-то иной увидит коловращающуюся вокруг священной Ка‘абы в Мекке Аравийской тьму мусульман, для которых хадж (Hajj), совершённый по меньшей мере раз в жизни, является обязательным «столпом» (rukn) веры ислама. Иной непредвзятый наблюдатель отметит вдруг и толпы мусульман, спешащих посетить бесчисленные места упокоения подвижников исламского благочестия, наипаче же гробницы особо почитаемых суфийских шейхов или пИров на Индостане, а также основанные там же истовыми старцами обители-даргахи, где не престаёт проговаривание или распевание 99-ти «прекрасных Имён» Творца.
И если уж нас в нашем мысленном (умном) путешествии занесло в Индию, то вот где взору представляются поистине необозримые по обширности и по кричащей яркости картинки! — впечатления от тамошних паломников, потоками струящихся по равнинным, торным дорогам и малым тропкам, вдоль рек и обрывов, по полям этой страны и джунглям (где таковые ещё остались) в поисках конечного освобождения, или накопления религиозной заслуги, или же просто в ожидании ощутительных земных плодов своих нескончаемых передвижений, — так вот, впечатления эти подобны извивистой цветастой ленте запутанного сна, где одни образы незаметно последуют предлежащим: поклонники грозного Шивы на пути в священный Бенарес или Харидвар вдруг сменяются вайшнавами, весело распевающими сладкие киртаны дитятке Кришне во Вриндаване, а эти видения в свою очередь уступают место дисциплинированным группам сосредоточенных на верчении молитвенных мельниц «мани-ланкор» буддистов, стекающихся в Бодх-Гаю или Сарнатх с Гималаев или из иных буддийских далей, и тянущими нараспев, в унисон, формулу священного тройного Прибежища...
И наконец, «на закуску» может вдруг ненароком всплыть, словно в дымке, величественная гималайская гора Кайлаш или Кайласа, вкруг которой, посолонь или противусолонь, размеренно бредут верующие аж целых трёх религий, а иные и измеряют все пять с лишним десятков километров пути своими телами. Некие из них там же от исчерпанности сил и переходят в иной мир, несоменно достигая своей заветной цели — освобождения от круговери рождений-смертей, несущих погрязшим в ней существам лишь неизбывное страдание.
Итак, когда мы произносим или слышим слово «паломничество», в воображении нашем может возникнуть вся ущербная полнота указанных образов (при желании палитру ведь можно разворачивать, ещё и ещё, да ещё как!). У чуткого на язык мыслителя не может также не пронестись в уме вьюгой: ну хорошо, «паломничество» происходит от пальм или, по-церковнославянски, «ваий», которые, бывало, несли во славу Господа шествующие в Иерушалаим средневековые странники, взыскующие при взгляде на древний сей город — града Небесного, тоскующие по обетованной Им и всё не наступающей никак «василии», то есть Божию Царствию, что водопадом призвано смести все смрадные берлоги земных кесарей, гнездилища разврата и несправедливости, отереть слезу слабого и нищего, утолить алкание алчущего высшей правды и жажду жаждущего воды в духовной пустыне мiра сего.
Любитель же европейской старины и почитатель священного языка латынского не может не подумать о том, что peregrinatio (которое, кажется, через старофранцузский перешло из латыни и в английский как «pilgrimage») означает прежде всего странничество или «жизнь на чужбине».
Странничество, если следовать звуковому облику слова, соединяющего подлинный семантический облик с немного назойливо напрашивающимися народными этимологиями — есть пребывание «на стороне», в стороне от широких дорог мира сего, хождение узкими вратами, только и могущими, по Евангелию, вести Христовым путём. Это по-ту-сторонность урегулированному, общепринятому и посему общепонятному течению жизни, уход в сторону ОТ. Тем самым, странник становится для людей мiра сего «странным», то есть вызывающим удивление, подозрение и негодование, в некотором смысле юродом, которого можно снисходительно пожалеть как неудачника, но с которым лучше не иметь близких дел. Как бы его метафизический статус «лузера» не перешёл ненароком на соприкасающегося с ним искателя социального успеха!
Жизнь на чужбине предполагает незащищённость: от наипростейшей, социальной, где странник — это лишённый всяких гражданских прав чужак, до культурной вброшенности в чуждое пространство непонятных знаков, среди которых не знаешь, как ориентироваться, до речи, что может звучать грохотом перекатывающейся морской гальки (вспомнилось моё самое первое восприятие речи южноиндийских дравидов). Или щебетом экзотических птиц во Вьетнаме, — да и мало ли у нашего воображения на такой случай метафор про запас!
Странником-паломником оказывается не только «калика перехожий», передвигающийся по полям, лесам и весям. Если вспомнить традицию христианских эремитов, сохранившуюся до наших дней, к примеру, в некоторых бенедиктинских конгрегациях, вроде отдельных монастырей КамАльдоли, то на ум приходит их возведённое в особый девиз памятование о смертной конечности человека (memento mori). Как известно, одной из главных монашеских добродетелей для бенедиктинцев является stabilitas loci: верность конкретному месту духовного подвига, где располагается монастырь или община.
«Стабильность», неизменность телесного пребывания могла бы быть для духа губительной, если бы не восприятие монахом себя самого как странника на этой земле, путешествующего из одной неизвестности — в другую. Впрочем, не то же ли говорилось и о всяком христианине? Если само слово «монах» навевает мысль об уединении, то славянское «инок» (инаковый мiру, другой) не может не сцепляться по смыслу с мысленной наполненностью странничества — отстранённости, устранённости и связанного с этим скандала.
В наше время церкви, религиозные и даже монашеские общины чересчур стараются придать себе несвойственной им изначально благообразности и благолепной респектабельности, переходящей в отвратительную позу сахариновой ханжеской елейности, забывая, что в смертной гримасе эпонима христианства «благорастворения воздухов» и близко не было, но — ноздри резануло озоном полыхнувшей грозы и пахнуло тленом «разверзнувшихся гробов», как, верно, не было ни доли степенности в истовой радости женщины, — когда она узнала «садовника», запретившего ей то ли вообще к нему прикасаться (mulier, noli me tangere!), то ли слишком «крепко сжимать в объятиях», — ни в диковатой глоссолалии апостолов по сошествии Духа. А ведь эти три события — ключевые в рождении той реальности, что зовётся Христовой Церковью.
В свой замечательной и занимательно написанной книге об индийском паломничестве, подзаголовком которой стоят слова: «Метафора движения и движение метафоры» российский индолог Ирина Глушкова указывает на то, что постоянное движение есть суть всякого индийского паломничества, о чём мы уже упоминали в самом начале этого очерка. То же самое, наверное, можно сказть о любом паломничестве. Паломник, подобно пуле, выпущенной из револьвера, стремится поразить цель, мгновенно пронизывая условность пространства, вокруг которого вращается барабан с неподвижно сидящими патронами, вырываясь в безграничную свободу поту-стороннего. То, что эта «мгновенность» может длиться всю его земную жизнь, дела не меняет: игра стоит свеч. Паломник-странник, даже если он остаётся на одном месте географически, движется в сознании, путешествует в духе.
Так же, как револьверная пуля, способная безжалостно убить врага, одно лишь существование странника, взыскующего чего-то, несомненно гораздо более важного, нежели мыльному пузырю подобных посю-сторонних гарантий безопасности, выдаваемых страховым агентом, чьё удостоверение своим штрих-кодом уж очень напоминает известную троицу шестёрок, и паразитирующим как раз на «страхе», — бытие это возможет сразить разжиревшее ветхое существо, возмечтавшее, что в своей дебелости будет жить вечно.
Смерть — непременный, хотя и не самый сладкий компонент любой мистической инициации, выступает другом и верным советчиком «странного» паломника. И, как это ни удивительно, образ его схож во множестве религиозных традициий. Одной из непременных составных частей всякой из которых как раз и является паломничество.
10.01.2011
Теги: религиоведение
религиозные категории
религия
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
