|
|
Субботний религиозно-философский семинар с Эдгаром Лейтаном № 11
Свой среди своих, чужой среди чужих
| |
Пришёл к своим, и свои Его не приняли
Иоанн 1, 11 |
Повседневный речевой узус обывателя предполагает чёткое разграничение между тем, кто считается «своим», и отличающимся от него так называемым «чужим». Констатация данного факта вроде бы настолько тривиальна, что не требует особого усилия мысли. Каждый всегда по некоторым тонким признакам определит, кто его собеседник: относится ли он к группе «своих», или налицо чужак. Признаки, по которым проходит своего рода «демаркационная линия», могут варьировать. Вернее даже, таких приграничных столбиков может быть целый ряд, образующий более или менее сложную систему «вешек».
Для определения того, «кто есть who», обычно пользуются апофатическим методом исключения, ведь сказать о человека «от противного» порою легче, чем охарактеризовать его «катафатически», перечислив положительные признаки. Такой-то не есть убийца, вор или предатель — упрощает для нас работу мысли. То, что «не-убийца» тем не менее может быть весьма изощрённым негодяем, ускользает от внимания. И наоборот, замечание о том, что некто не есть «приятный», скорее говорит о моём субъективном восприятии, чем о конкретных свойствах обсуждаемой личности.
Приезжая в Россию, я замечаю, что вполне в ходу такая «вешка», как разграничение по т. н. «национальности». Под последней имеется в виду далеко не вопрос государственного подданства. Как человек, выросший в Советском Союзе, я примерно понимаю (а вернее, нутром чую), что имеется в виду. Сразу привычно смотрю на разрез глаз, оттенок кожи, цвет волос... Это как раз то, что для всякого нормального, «среднестатистического» западного европейца кажется дикой архаикой. Как субъект, долго живущий в европейских странах и привыкший к тамошним условностям, я напрочь отказываюсь это некритически принимать как какую-то объективную реальность, якобы существующую независимо от моего сознания.
Мой первый, нарочито идиотский по своей занудности вопрос так и звучит: «Простите, а что конкретно вы имеете в виду под словом национальность?» Поражённый моей детской наивностью собеседник сначала возмущённо замолкает, потом начинает подбирать ответ. Его мысль бурно работает. Ответом бывает: «Кровь/генетика/чистота расы/ чистокровность»...
Оставим в стороне въедливое замечание записного зануды, что генетика — это конкретная естественная наука, а не «комплекс наследственных признаков» индивида, и что понятие «генома», если уж на то пошло, относится скорее к биологической характеристике вида, чем отдельной особи, характеризуемое «генотипом». Об этих тонких различиях пусть более квалифицированно говорят специалисты.
Лишь обратим наше внимание на то, что, помимо неточного употребления терминов (которые здесь вообще используются просто как наукообразные метафоры), в кучу свалены понятия самого разного калибра. Если упоминание «генетики», подобно клятве на верность, призывает в свидетели самую священную науку нашего времени, которая давно уже перестала быть просто наукой, сделавшись своего рода символом естественнонаучного «правоверия», то произнесение слова «кровь» немедленно возводит всю тему в ранг архаичной мифологии. Кровь, которая имеется в виду — это не просто жидкая ткань в человеческом организме. Кровь, как воплощение жизненной силы индивида, обиталище его души, конкретно-вещественный символ рода. Ассоциирующаяся с такими мифологемами, как кровное родство, кровосмешение, кровная месть, кровавая жертва...
Антропологическое понятие расы, политически сильно скомпрометированное в Европе в первой половине 20 века в связи с нацизмом, фашизмом и другими подобными идеологиями, сделалось в центральной и западной Европе, в асептической атмосфере агрессивной идеологии политкорректности, почти что запрещённым к употреблению (сразу же оговорюсь — в среде русскоязычной политической полемики я бы лично желал этой самой политкорректности несколько побольше, просто как фактора, ограничивающего безудержное публичное хамство). Мне самому неоднократно приходилось сталкиваться с мгновенным окаменением лицевых мышц европейского собеседника, когда произносилось слово «раса». Что не делает это слово, подспудно, менее подразумеваемым в быту, хотя и редко произносимым. Если нечто табуируется, то это вовсе не означает его несуществования. Как в небезызвестном анекдоте: «Ж... есть, а слова такого нет!»
Другим универсальным удостоверением «свойскости» или, наоборот, свидетельством чуждости является такой фактор, как речь, то есть конкретная личностная инкарнация того или иного языка. Двое, являющиеся т. н. носителями одного языка, могут «носить» это бремя совершенно разным образом: один — легко и непринуждённо, другой — быть косноязычным «немцем». Интеллигент-петербуржец, например, послушает распевно-окающую речь северного провинциала и определит с долей снисходительного презрения: «Деревня!» А всякий «ботающий по фене пацан» немедленно отличит своего от «мужика» и отгонит в «хате» от своего «дубка»... Ну и так далее.
Интересное получается явление: «инородец» по этническому происхождению (какой-нибудь немец или швед, а может быть, бурят, якут или даже гурон), возможно, сделал для русской культуры реально гораздо больше, чем русский с самыми выверенными кровями и научно подтверждёнными справками от генетиков (допустим такое чисто гипотетически, для забавы). Его родной язык — русский, его культура тоже русская. Так кто же он для «чистокровного»- свой, чужой, или тут некая третья модальность отношений?
На макроскопическом уровне дуалистической метафизике «своего-чужого» соответствуют государственные границы. Это уже такая грандиозная космология, нечто монументально-незыблемое: по эту сторону все «свои, наши», а ТАМ — чужие, враги. Каждый, кто бывал заграницей, особенно в странах, языком которых не владеет, знает это труднопередаваемое ощущение обёрнутости в вату, непроницаемую для внешних воздействий.
Отсюда популярность современного туризма (как и резинового безопасного секса), который подобен спуску во внутренностях батискафа в чуждо-холодные океанские глубины. Ты видишь неких диковинных тварей, фотографируешь их, восхищаешься или устрашаешься их видом. Но дышишь-то ты своим, человеческим кислородом, и мысли проплывающих медуз останутся для тебя вечной загадкой. Потому туристов и нестрашно выпускать за рубежи Своего, а вот с эмигрантами дело гораздо запутаннее. Эмигрант — обычно существо промежуточное.
Главное для человека, желающего беспроблемно и всегда остаться своим для своих — никогда последовательно не задавать исконного детского вопроса: «А почему?» Нарушителей речевых табу, как и нарушивших государственные границы, ждут неприятные объяснения с авторитетными «своими чужаками». Не каждому дано, подобно Крестителю, в сознании собственной призванности уйти в пустыню, питаясь акридами, спорить с враждебно настроенными книжниками и фарисеями, подобно рабби Иешуа, или высмеивать авторитет вечных Вед, как это делал Сиддхартха Гаутама.
За возможность и роскошь быть «посторонним» для «своих» приходится платить весьма дорогую цену становления для всех «чужим». Но именно эти посторонние только и могут быть единственным соединительным мостом между мирами, не имевшими дотоле, как казалось, ничего общего.
07.02.2009
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
