|
|
Субботний религиозно-философский семинар с Эдгаром Лейтаном № 22
О нашей всемирной отзывчивости: мифологические раздумья
| |
Побыть мечтой на всех мировых полях и ото всех вернуться обогащённым…
К. Бальмонт, из сборника «Гимны, песни и замыслы древних» |
Одной из характеристик или даже глубинных свойств мифа является его всеобъемлющая, окончательная реальность. Миф не просто красочно описывает действительность, которая представляется иначе плоскою, ужасною, скучною бесконечностью. Миф и есть эта действительность, которая с убедительностью «воз-действует» на каждое ему причастное сознание. Во всяком случае, так примерно рассуждает А. Ф. Лосев в своих знаменитых трудах о Мифе и магическом Имени. Таковы и результаты изысканий современных антропологов, исследователей мифа и мифологии. Миф конструирует реальность, являющуюся его производным...
Но есть у слова «миф» и иной призвук, вернее, значение, нам гораздо более знакомое по употреблению в прозаической повседневности, нежели непростые философствования Алексея Фёдоровича, требующие не только внимательного, медленного, многократного прочтения и перечитывания, но и основательной общекультурной и лингвистической эрудиции.
Это обыденное понимание помещает миф в разряд своего рода сказочного повествования, не имеющего к наличной действительности никакого отношения. Его совсем уж простонародным родичем будто бы является сказка, а современным сводным братом по науке — «научная фантастика». Многочисленные научные и философские подходы к многогранному понятию мифа зачастую переплетаются с обыденным пониманием слова. Что и неудивительно: ведь научные термины вырастают именно из нюансов повседневного словоупотребления.
Одной из широко распространённых мифологем русского сознания, действующих и по сию пору, является воспетая поэтами Серебряного века (да и не только ими) «всемирная отзывчивость русской души», будто бы способной вместить в себя все эпохи, народы и культуры.
Особенность русской культуры в том, что она, за небольшими исключениями, связывается почти всегда с литературой, являя собой причудливую гипертрофию последней. Наиболее явственно это видится на примере поэзии. Поэт в русской культуре ведь не просто «поэт», но почти всегда также и «пророк» или «провидец», напоминая не то великих библейских обличителей нечестия народа Божия, не то древнеиндийских провидцев-риши, «услышавших» в вечности ведические гимны-мантры. Попытки современного постмодернистского развенчания образа Поэта в сути дела ничего не меняют, лишь подтверждая, насколько всё ещё сильна в общественном сознании былая культурная мифологема. Ибо зачем же иначе против чего-то бороться и развенчивать?
Всемирная отзывчивость предполагает способность знать и понимать всё то, что было явлено в сознании и культурах народов, населяющих Ойкумену, и откликаться на это всплесками своего собственного творчества. Но мы также чувствуем необъятность скрытого за словечком «всё»: времён, народов, эпох... С тем большим, почти что религиозным, трепетом смотрим мы на людей, вмещающим в себе множество миров: владеющих несколькими языками полиглотов, способных свободно передвигаться, мысленно и эмоционально, между разнородными культурами.
Профессия, — нет, скорее даже, призвание, — переводчика была издавна окружена почти что магическим ореолом таинственности. Если же переводчик ещё и поэт, то сакральность такой фигуры вполне явственно напоминает «ауру», окружающую образ шамана или священнолекаря у каких-нибудь «первобытных» племён. Ведь одним из значений слова «пророк» (prophetes) является как раз посредник, возвещающий народу волю богов.
Как часто автору этих строк приходилось сталкиваться с людьми, восторженно спрашивающими, сколько тот или иной наш современник «знает языков»! Если их число больше трёх-четырёх, то такой господин вызывает явственное почтение, если перевалило за десяток, то отношение к подобному носителю заморской мудрости сродни священному трепету, если десятков «изученных языков» больше двух — всё затмевает и покрывает сакральный ужас. Приходилось даже слышать и читать о неких гениях, «выучивающих» за каждый год по три-пять языков...
Но давайте разберёмся, насколько здесь сильна «логика» мифа, и насколько подобные явления реальны. Ведь, наверное, никто не будет спорить, что изучение языка заключается далеко не только в овладении основами «склонений и спряжений», то есть «грамматики», и что подобные экзерсисы являются лишь самым наиначальнейшим этапом погружения в чужеродную стихию «иного»! Что далее с необходимостью следует медленное и постепенное овладение «культурным кодом», через изучение литературы и иных форм культурного творчества. И что всё это неминуемо связано с преображением собственного не только поверхностного понимания, но и всего душевного существа. По К.-Г. Юнгу, с «серьёзной перегруппировкой душевных компонент». Так что дело далеко не только в хорошей памяти, позволяющей заучивать массу нового материала!
«Знание языка» — никогда не есть знание «только» языка. Оно представляет собой всего лишь вершину айсберга, скрытого в глубинах душевного океана, продукт алхимического преображения (используя ещё один образ упомянутого великого швейцарца) всей личности, её безмерного «усложнения». Так что разговоры о «знании нескольких десятков языков» представляют из себя сказку, миф в его повседневном значении причудливой фантазии.
Внимательный анализ подлинных обстоятельств творчества знаменитых культуртрегеров, переводивших произведения мировой классики, вроде некоторых поэтов Серебряного века, заставляет задуматься над правомерностью применения к ним эпитета «переводчиков» в строгом значении этого слова. Например, слава Константина Бальмонта как переводчика произведений великих индийских классиков, вроде Ашвагхоши с его «Жизнью Будды» или «царя индийских поэтов» Калидасы, представляется весьма и неправомерно раздутой, если сравнить его «переводы» как с санскритским оригиналом, так и с китайским переводом того же Ашвагхоши, с которого якобы делался русский перевод. Более чем вольное переложение содержания, не говоря уже о поэтическом размере...
Подобные соображения могут нас подвести к рассуждению о сущности перевода, что достойно стать темой отдельного очерка. Для нас здесь важно следующее. Миф возникает из первичного изумления, а также из неспособности людей иначе понять некое явление, как только окружив его ореолом сказочного сюжета или религиозного восторга. Отсюда трепетное преклонение перед истинными или воображаемыми полиглотами. Отсюда некритическое отношение «потребителей продуктов культуры» ко всякого рода переводам, принятие этих вторичных или даже «третичных» произведений за сам первообраз.
Я подозреваю, что восторженное восхищение, равно как и его «разнояйцевый близнец», эстетическое отвержение (когда нечто «не нравится»), является заменой медленной, кропотливой работы по подлинному пониманию типологически чуждого: образца мышления, эстетики и т. п. Отсюда своего рода мания в России всё переводить, делая достоянием «широкой публики», порождая тем самым нами упомянутый миф о «всемирной отзывчивости» русской культуры.
Отзывчивость в смысле быстрого отклика ещё не означает подлинного понимания, а фантазии даже выдающихся поэтов «по поводу» — далеко не всегда соответствуют своему исходному предмету во всей его сложности. Подобно тому, как буйные цветистые измышления по поводу своей исключительности, особой одарённости и богоизбранности вовсе необязательно соответствуют «объективной» действительности. Позволю себе пока остановиться на этом грустном замечании.
26.04.2009
Теги: культура
миф
философия
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
