Достоевский в музыке

Мои друзья иногда обвиняют меня в излишнем плюрализме. Мол, и то хвалю, и это. Всё-то мне нравится, всё-то пытаюсь увидеть с самой выигрышной стороны. А где же убеждения? Где же принципы? Где собственная точка зрения?

Ну, вообще-то я по профессии режиссёр. И это в известной мере доведённая до автоматизма профессиональная привычка — любить Автора. Какой есть, какого дали, такого и любить. Стараться встать на его точку зрения и обозревать произведение оттуда. А кроме того, я действительно многое люблю. Обожаю и Чайковского, и Брамса, которого Чайковский терпеть не мог. И Рахманинова, и Шостаковича, которого Рахманинов не переносил. И Римского-Корсакова, и «Паяцев» Леонкавалло, музыку которых Римский-Корсаков назвал «надувательской». (И ведь прекрасно понимаю, что он хотел сказать, согласен с ним, а всё равно люблю!) В равной степени восхищаюсь и Вагнером, и Верди… В общем, список можно продолжать до бесконечности, и касается это не только музыки.

Принципиальная же позиция заключается в следующем. Я знаю, как много радости может приносить людям искусство, и поэтому о том, что люблю, стараюсь говорить громко в надежде заразить кого-нибудь своим восторгом. А о том, что мне не нравится или чуждо — предпочитаю помалкивать, зная, как просто разрушить этот фокус, спугнуть восхищение. А вдруг я поругаю то, что человек любит и что приносит ему радость? Могу ведь, не дай бог, переубедить или хотя бы омрачить эту радость сомнением. Нет, не хочу брать такой грех на душу. Это и есть моя принципиальная позиция.

Но должен сознаться, что в этом правиле имеется исключение. Есть один автор, которого я не люблю так сильно, чьё творчество настолько противоречит моим представлениям о красоте, гармонии и т. д., и т. п., что я готов кричать об этом на всех углах, не испытывая ни малейших угрызений совести. Автор этот — Фёдор Михайлович Достоевский.

Я честно пытался дать ему шанс. Проштудировал всё собрание сочинений — некоторые произведения по нескольку раз, — чтобы найти хоть что-нибудь себе по душе. Не буду лукавить, кое-что, какие-то отдельные моменты нашёл. Но это тонуло в таком количестве словесной шелухи (по моему скромному и никому не навязываемому мнению), что в итоге всё собрание сочинений слилось для меня в один нескончаемый роман, состоящий из невыносимо скучных (для меня) разглагольствований о русской исключительности, перемежаемых леденящими душу выходами истеричных «роковых баб» (все на одно лицо и на один голос), оглушительно визжащих на меня прямо со страниц.

Меня в нём раздражает всё. Его элементарная — хамская! — неграмотность. Я не могу воспринимать всерьёз писателя, который направо и налево склоняет слово «ихний», пишет, что «существует такой тип таких женщин» и что в семействе «накопляются зрелые девушки». Кроме того, для меня Достоевский представляет собой квинтэссенцию того дремучесамоварнопортяночноправославноотвратительнолицемерного русского патриотизма, который я искренне терпеть не могу. Когда он начинает долго и обстоятельно подсчитывать, какой мы там по счёту Рим, мне так и хочется воскликнуть: «Дядя, мне бы твои проблемы!». А уж какие рвотные позывы пробуждают во мне его беспомощные попытки быть афористичным, когда он начинает выдавать изречения наподобие «Мир спасёт красота» или что-то там было ещё про слезу младенца, э-э-э… не помню как там точно, что-то такое же благоглупостное и пошлое.

Но всё это я был бы ещё готов простить и со свойственной мне «беспринципностью» попытаться встать на авторскую точку зрения, если бы не его вопиющее неуважение к читателю, то есть лично ко мне. Помимо уже упоминавшейся неграмотности, оскорбляет то, до какой степени бестактно он пытается мне что-то втолковать и разжевать. Его книги — это уже не пища для размышлений, а, простите, продукт мыслительного пищеварения.

Последнее обстоятельство делает Достоевского для меня особенно неприятным типом. Поскольку именно оно делает его модным писателем. Он первым из русских писателей занял нишу изготовителя интеллектуального prêt-à-porter. А лишённый каких-либо комплексов национализм в сочетании с некоторой сумбурностью повествовательского стиля сделал Достоевского лакомым куском для западных «интеллектуалов» и даже интеллектуалов, увидевших в нём отражение «загадочной русской души». Мне лично очень обидно, что именно Достоевский, являющийся крайне нетипичным для России писателем, до сих пор «представляет» русскую литературу в зарубежном массовом сознании.

Заканчивая это отступление о Достоевском, справедливости ради скажу о тех его качествах, которые считаю достоинствами. Я люблю некоторые его страницы, которые мне кажутся удачными. Но это, на мой взгляд, случайности. «Системных» достоинств у него я вижу два; оба являются оборотной стороной его недостатков и оба, на мой взгляд, весьма поспособствовали его массовой популярности. Во-первых, Достоевский очень сценичен и кинематографичен. Если актёрам удаётся вдохнуть жизнь в его ситуации и монологи, то порой получается даже интересно. Это практически единственный писатель-классик, инсценировки которого мне нравятся больше, чем оригинальные тексты.

Во-вторых, он чрезвычайно выигрывает в переводе. Это тоже уникальный случай. И объяснение тут простое: никакой переводчик не осмелится перевести так же коряво. Я как-то пробовал из любопытства почитать «Идиота» по-английски. Вы знаете, читалось намного легче, чем оригинал. Я даже подумал: а Достоевский-то, может, и ничего… Когда я, забавы ради, точно так же заглянул в английский перевод чеховских рассказов, то чуть живот со смеху не надорвал. Только увидел заголовок «Agatha» — уже стало смешно. Ведь она же Агафья! Агафья!!! Agatha — это которая Кристи!

Кстати, о музыке

Безусловно, каждый человек, в том числе и я, имеет право на своё мнение, в том числе и по поводу Достоевского, но может возникнуть вопрос: а зачем я излагал это своё мнение здесь? Дело в том, что я собираюсь начать серьёзный разговор об оперном творчестве Модеста Петровича Мусоргского, которого считаю музыкальным «аналогом» Достоевского.

Нередко проводят параллели между сочинениями Достоевского и «Пиковой дамой» Чайковского, но для меня эти параллели не очевидны. Точнее, очевидны, но я считаю их «ложным следом». А вот с Мусоргским они напрашиваются сами собой. Подобно Достоевскому, Мусоргский был ярым националистом. Подобно Достоевскому, он умышленно писал «коряво», невежливо пренебрегая принятыми в его время нормами «музыкальной грамматики». Подобно Достоевскому, он стал «модным» и «культовым», причём не только у нас, но и на Западе. Я например, считаю ужасно несправедливым, что не Римский-Корсаков, который написал 15 опер, большинство из которых признанные шедевры, а Мусоргский, нацарапавший две с половиной недоделки, ни одной из своих опер не оставивший в хоть сколько-нибудь приличном, готовом к исполнению состоянии, олицетворяет в сознании зарубежных завсегдатаев оперных театров русскую национальную оперу, является её, так сказать, предстателем. (Никогда не понимал, почему искусствоведы так любят это слово. Надо как-нибудь поинтересоваться у сексолога.)

Но и всё. Сходства заканчиваются, а дальше начинаются существенные различия. И Мусоргского, в отличие от Достоевского, я ценю очень высоко. Во-первых, за его неподдельную, уязвимую искренность. (Достоевскому я ещё и не верю ни хрена). Во-вторых, за огромный и удивительный талант. А талант, как я считаю, невозможен без некоторой объективности, и потому произведения Мусоргского могут быть близки и интересны всем, а не только тем, кто разделяет его убеждения. Ведь важно не то, что человек хотел сказать, а то, что он сказал.

А что он сказал?

Римский-Корсаков, начав профессорствовать в консерватории, ужасался, дескать, о, Балакирев и Стасов, куда ж вы меня чуть было не завели! (Прошу читателей меня простить, я сейчас нахожусь вдали от своей библиотеки, и потому многие цитаты привожу по памяти). Трагедия Мусоргского была в том, что его-то туда завели целиком и полностью. Никто не воспринял идеи «Могучей кучки» так буквально, так всецело и так самозабвенно, как он. Мусоргский де-факто стал «большим роялистом, чем сам король» — большим «кучкистом», чем Балакирев. Эта принципиальность оказалась нелёгким бременем, однако Мусоргский предпочёл сломиться под тяжестью своей ноши, но не отказаться от неё. При жизни композитора практически ничего из написанного им, за исключением «Бориса Годунова», не было известно широкой публике. Через призму этого факта вся биография Мусоргского начинает выглядеть совершенно беспросветной. И прожил он мало — всего 42 года.

Мусоргский во многом продолжил поиски Даргомыжского в области «музыкальной правды» и приближенности пения к естественной человеческой речи. И вот тут-то он достиг невероятных высот, оказался поистине гениален. Это касается как оперы, так и камерных вокальных сочинений. Фразу Ивана Хованского «Чем кичишься? Нет, изволь, скажи мне!» я считаю одной из самых прекрасных музыкальных фраз вообще. И по всему наследию Мусоргского рассыпано много таких блестящих маленьких удач.

Путь Мусоргского как оперного композитора был непрост. Свою стезю он нащупал далеко не сразу. Вначале попробовал сочинять оперу на сюжет «Царя Эдипа», потом обратился к роману Флобера «Саламбо» из жизни Карфагена. Позже некоторые фрагменты из незаконченной оперы «Саламбо» будут включены в «Бориса Годунова» и прекрасно впишутся в русский национальный колорит этого сочинения. Также Мусоргский решил «переплюнуть» Даргомыжского с его «Каменным гостем» и начал писать оперу на неизменный текст гоголевской «Женитьбы». Этот амбициозный опыт «композиторской режиссуры» пришлось прекратить, так как опера стала выходить непомерно длинной, да и, чего уж там кривить душой, скучноватой.

Интересный факт. Замечательная опера Франсиса Пуленка «Диалоги кармелиток» — один из последних крупных классических оперных шедевров, написанный в 1957 г. на прозаический текст неосуществлённого киносценария — посвящена памяти четырёх композиторов: Монтеверди, Верди, Дебюсси и Мусоргского. Думаю, что Мусоргский здесь был отмечен прежде всего именно за вклад в развитие красочного, правдивого, неисчерпаемо остроумного речитатива. Но мы тут можем хитро ухмыльнуться и сказать, что таким образом Пуленк, сам того, возможно, не зная, заодно поблагодарил и Даргомыжского.

Что за народ?

По-настоящему Мусоргский сумел себя выразить в придуманном им самим жанре «народной музыкальной драмы» — оперы, где главным действующим лицом является народ. «Я разумею народ как великую личность, одушевленную единою идеею. Это моя задача. Я попытался разрешить ее в опере». Так написал сам композитор. Но вот получилось ли у него это? Я считаю, что, к счастью, нет. Чего бы кто по этому поводу ни говорил.

Ведь можно народ разуметь как личность, но личностью он от этого не станет. Можно разуметь, что чёрное — это белое, что рыба — это мясо, а ворон — это письменный стол. Можно даже пытаться разрешить эти задачи в опере. Но по сути это ничего не изменит.

Народ и вправду находится в операх Мусоргского в центре внимания. Но вот является ли он, хотя бы чисто технически, действующим лицом? Ведь чтобы быть действующим лицом, надобно что-то делать. Давайте посмотрим, что делает народ в операх Мусоргского: молится, попрошайничает, молится, болтает о политике, опять молится, участвует в политических акциях из-под палки, снова молится, разбойничает и бесчинствует, а потом в который раз уже молится, склочничает и ругается и — не поверите — молится. Возникает вопрос: а кто же в это время сеет, пашет, куёт, изготавливает посуду, печёт хлеб, пасёт скотину, строит, воюет, гонит водку, в конце концов, — если весь народ занят более важными делами? Говорят, что якобы «Мусоргский в своих операх показал весь срез общества». Простите, где? Нищие, юродивые и бандиты — это весь срез общества? В таком случае его оперы — клевета на российскую действительность, не иначе как проплаченная западными спецслужбами!

В чём же дело? А дело всё в том, что Мусоргский, как настоящий интеллигентный человек, не знал народа, восхищался им и боялся его.

Мусоргскому очень хотелось любить народ, но, будучи честным художником, кривить душой и выдумывать то, о чём не имел ни малейшего представления, он не мог. Вот и изобразил народ таким, каким сам его себе представлял: жалким, несчастным и в то же время диким, тёмным, страшным. И русская интеллигенция из поколения в поколение будет ходить на оперы Мусоргского и восторгаться: ах, как метко он изобразил народ. Просто потому, что она представляет себе народ точно так же!

Я возвращаю ваш портрет

Судьба Мусоргского — один из бессчётных примеров загубленного и растоптанного жизнью таланта. Великий композитор спился и умер в сумасшедшем доме. Это ужасно и поистине печально.

Но печально и другое. И Мусоргский к этому отношения уже не имеет. Печально то, что не творчество Мусоргского, не его интересные открытия, а именно этот флёр пьянства и мученичества создаёт вокруг его личности повышенный ажиотаж. Служенье муз не терпит суеты, а это, несомненно, суета. Единственный прижизненный портрет Мусоргского — портрет кисти Репина, зафиксировавший композитора во время приступа белой горячки. Я вообще-то очень люблю Репина, но такая арт-акция представляется мне несколько циничной. Впрочем, искусство вообще штука циничная и не о Репине речь. Но именно этот экстремальный портрет стал, можно сказать, каноническим — вот что удивительно! В сознании среднестатистического обывателя Мусоргский выглядит именно так. Как-то давно мне попался на глаза юмористический календарь на какой-то очередной год. Там был портрет Мусоргского кисти Репина и надпись: «Как Новый год встретишь, так его и проведёшь!»

Нехорошо оставлять по себе такую память, Модест Петрович! Себя надо уважать! Особенно когда есть за что.