Что-то у меня сегодня нет ни сил, ни настроения говорить о чём-то глобальном и серьёзном, поэтому я попросту поделюсь с читателями одним свежим оперным впечатлением.
В прошлой колонке я упомянул о том общеизвестном факте, что Вагнер оказал на мировой музыкальный театр колоссальное влияние. Но я не стал вдаваться в подробности и уточнять, что влияние это, при всей своей колоссальности, было весьма косвенным, опосредованным. То там, то сям, то в России, то в Италии, то ещё где-нибудь всплывали вдруг «кусочки Вагнера» и преображали музыкальную жизнь. А вот многочисленные последователи великого оперного реформатора (среди которых был и его сын Зигфрид, написавший 17 опер), старавшиеся напрямую следовать вагнеровским принципам и канонам, оказались «тупиковой ветвью» и практически неизвестны даже «продвинутым» меломанам. Что, согласитесь, неудивительно.
Но у какого же правила нет исключений?
Один композитор из этой многочисленной плеяды всё-таки сумел шагнуть в бессмертие благодаря одной своей опере. Я имею в виду Энгельберта Хумпердинка и его трогательную сказку «Гензель и Гретель», которая своими милыми, бесхитростными напевами завоевала прочное место в мировом репертуаре. На её представлении я был позавчера, то бишь в воскресенье, в Лионской опере.
У этого сочинения, возможно, самая необычная история создания. Сестра Хумпердинка Адельхайд Ветте сделала инсценировку сказки братьев Гримм, чтобы поставить со своими детьми домашний спектакль ко дню рождения мужа, и попросила своего брата сочинить для этого спектакля несколько песенок, что тот и сделал. Однако сюжет «Гензеля и Гретель» пришёлся композитору настолько по душе, что несколько детских песенок постепенно разрослись до масштабов полноценной оперы, воспринятой музыкальным миром очень даже всерьёз. Достаточно сказать, что первой постановкой «Гензеля и Гретель» — в Веймаре — дирижировал Рихард Штраус, а второй — в Гамбурге — Густав Малер.
Своё творение, пронизанное духом раннего немецкого романтизма, Хумпердинк завершил осенью 1893 г. Как раз в те дни, когда в Петербурге Чайковский мучительно умирал от холеры, Хумпердинк дооркестровывал «Гензеля и Гретель».
В чёрном-чёрном театре…
Во французском городе Лионе к опере относятся с глубочайшим почтением. Ночное освещение городского оперного театра мигает с частотой, примерно соответствующей частоте сердечных сокращений. Как мне объяснили местные жители, это символизирует, что опера — бьющееся сердце Лиона. Какой ещё город может похвастаться таким нежным и пылким сердцем?
Одним из лучших показателей того, что театр жив, является, как мне кажется, его современность и функциональность. Вся «внутренность» старинного театрального здания подчистую выпотрошена и заменена на ультрасовременную и высокотехнологичную. Никаких мраморных лестниц с позолоченными фигурами — вместо них эскалаторы. Да, и всё — чёрного цвета. Всё вообще. И стены, и пол, и потолок. И весь многоярусный зрительный зал — чёрный. Кресла обиты чёрной кожей и довольно жесткие. Те, кто привык в театральных креслах утопать, могут взять в гардеробе специальные подушечки, тоже чёрные. Даже унитазы в сортире — и те чёрные. Весь обслуживающий персонал — в чёрных футболках с номерами, как у футболистов, и с именами оперных композиторов. Возле наших кресел стояли двое: № 23 — Прокофьев и № 9 — Пуленк. Но даже несмотря на такой беззастенчивый шовинизм, я в этой чёрной атмосфере чувствовал себя великолепно. Пожалуй, во всём, что касается пресловутой «вешалки», это был самый лучший театр, какой я только видел в своей жизни.
Чем же меня так пленил чёрный хай-тек? Ну, хотя бы тем, что это смело, а я люблю смелость. Театр должен не заискивать перед зрителем, а заставлять его играть по своим правилам — это ещё Станиславский говорил. Что же, могут спросить, вы не любите мраморные лестницы, красный бархат и всю это театральную атмосферу? Люблю, очень люблю, несмотря на безвкусицу. Но не секрет, что многие зрители именно за этой атмосферой в театр и ходят — покупают билеты, чтобы посмотреть интерьеры. Здесь же руководство театра намеренно отсекло такую дополнительную приманку, как будто бы говоря: мы уверены, что нам под силу привлечь ваше внимание одним лишь спектаклем, и не будем отвлекать вас всякими глупостями. Снимаю шляпу перед таким подходом.
И не буду больше отвлекаться сам, а перейду к представлению. Меня оно захватило сразу. Я был настолько этим удивлён, что в антракте скорее полез в программку искать там объяснение такой неожиданной свежести восприятия. И увидел приписку мелким шрифтом: «Постановка Глайндборнского оперного фестиваля». А, подумал я, тогда всё ясно, вопросов больше не имею.
Почему я так подумал? Да потому что я не в первый раз уже замечаю, что спектакли этого фестиваля отличаются особой отлаженностью и гармоничностью всех компонентов. Насколько мне известно, Глайндборн — одно из немногих мест, где ещё помнят, что залог успеха постановки в тщательных репетициях, и что опера — искусство синтетическое.
Именно Глайндборн сегодня — Мекка для любителей оперного театра и предел мечтаний для его деятелей, увлечённых своей профессией.
Меня часто спрашивают: на какой спектакль сходить, чтобы полюбить оперу. И я всегда затрудняюсь дать ответ. Ведь понятно, что вопрос этот исходит не от увлечённых фанатов, а от тех, кто поверил мне, что опера — это интересно, и хочет попробовать. В такой ситуации первый раз может быть очень важен. И вот я, кажется, придумал, что могу посоветовать с чистой совестью: плюньте на расходы и поезжайте в этот заштатный английский городок с трудновыговариваемым названием. Конечно, от неудач не застрахован никто, но уж что-нибудь себе по вкусу вы там найдёте обязательно!
Ну и немного о постановке. Писать про спектакль очень трудно, тем более я не критик. Для меня это всё равно как описывать вкус или запах. Однако пару слов сказать хочется, уж слишком сильны впечатления. Режиссёр (француз Лоран Пелли) сделал настоящую, идеальную сказку. То есть нечто, интересное для непосредственного, детского восприятия (в зале, кстати, было много детей), но при этом завлекающее умудрённого взрослого разнообразными смыслами и подтекстами. В частности, он напомнил нам, что двигателем сюжета этой красивой и весёлой истории являются вещи некрасивые и невесёлые, имя которым нищета и голод. Гензель и Гретель живут с родителями в доме из склеенных скотчем картонных коробок. Возможно, для кого-то звучит не очень, но вы бы видели, как актёрам удалось обжить это пространство, как будто они правда там выросли. Чего стоит один пожелтевший от времени холодильник — явно притащенный с помойки. Когда Гертруда в своей молитве жалуется, что ей совершенно нечем кормить детей, она открывает этот холодильник, чтобы показать богу, как он пуст. Трогательно до слёз!
Пряничная избушка Ведьмы была решена как безлюдный супермаркет, заманивающий оборванных и голодных детишек яркими упаковками. Как таковой Природы в спектакле нет. В замусоренном лесу Гретель плетёт венок из разбросанных обёрток, и даже Дрёма и Фея-росинка предстают перед героями не как стихийные силы, а скорее как сделанные из современных материалов дорогие игрушки (явно, замечу в скобках, доступные Гензелю с Гретель разве что во сне). И только когда Ведьму побеждают, а её супермаркет закрывают (в самом прямом смысле), вдалеке становится виден «настоящий» зелёный и прекрасный лес.
Вообще мсье Пелли своим спектаклем произвёл на меня впечатление настоящего художника, который знает, что хочет сказать, и говорит это легко и свободно, не «заморачиваясь» такими путающимися под ногами понятиями как «духовность», «высокое искусство» и тому подобная ерундистика.
Все многочисленные находки этого спектакля перечислять я, естественно, не буду. Помимо прочего, всё было сделано с большим вниманием к музыке. Симфонический антракт между первой и второй картинами был решён в виде уморительной пантомимы, когда Ведьма выбирала, на какой метле ей лететь. Пересказать это невозможно, скажу лишь, что зал хохотал без стеснения. И это — опера.
Но всё это было бы полнейшей ерундой, если бы в спектакле не было самого главного: актёров. Прямо-таки не хочется называть их певцами, хотя пели все превосходно. К счастью, тут я могу не быть голословным: на YouTube мне удалось найти отрывки из этой постановки. Увы, отрывков этих нашлось всего три, да и смотреть спектакль на видео — это всё равно что пить безалкогольное пиво. Но кое-что, думаю, мои читатели увидят и поймут.
Вот Гензель и Гретель резвятся и дурачатся в своём нищенском картонном доме. Посмотрите, как работают артистки. Кто скажет, что это две оперные дивы вышли одаривать благодарную публику своим вокалом? Нет, это мальчишка и девчонка беснуются так, что их шаткому жилищу не поздоровится!
А это следующая сцена: в разгар веселья пришла мать. Измученная нищетой, она срывается на детей, за то, что те не работают, и хочет поколотить их палкой, но случайно разбивает кувшин с молоком — единственное, что было в доме из съестного. В ярости она прогоняет сына с дочерью в лес за земляникой и, оставшись одна, жалуется, что ей нечем их кормить, и молит небо послать хотя бы грош (та самая трогательная «молитва с холодильником»):
Замечу к слову, что в роли матери — крупнейшая вагнеровская певица современности Ирмгард Вильсмайер. И что, она делает ставку на свой прекрасный голос? А ведь могла бы! Нет, работает с полной самоотдачей, честно выполняет режиссёрские задания, как и все.
А вот ария Ведьмы в её «пряничном домике». «Зажигает» Вольфганг Аблингер-Шперраке. Вообще-то эта партия написана Хумпердинком для меццо-сопрано, но по традиции её часто исполняют тенора.
Увы, господа любители оперы, как бы ни были прекрасны подобные постановки, не приходится ли нам сделать один неутешительный вывод? Похоже, что многие из так называемых оперных «звёзд», разной степени народности и заслуженности, которыми вы привыкли восхищаться, в течение многих десятков лет обманывали вас, насаждая миф о том, что в опере главное — пение, и что главное в постановке — не мешать пению, а нелепость своих фигур и поз прятали под не менее нелепыми яркими костюмами. Обманывали умышленно, чтобы скрыть своё позорное неумение и порочное нежелание работать на сцене.
А скольким людям навсегда отбили интерес к великому оперному искусству, скольких лишили этой радости — даже думать не хочется.
