|
|
Оперные страсти с Антоном Гопко № 41
Рождение музыки из духа лицедейства
«Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто её видел» — писал Ларошфуко. Про искусство можно сказать нечто подобное: все о нём говорят, но никто не знает, что это такое. Большинство трудов по истории, теории, философии и т. п. искусства вообще не касаются вопроса о том, что оно собой представляет, — вроде как все и так в курсе. Определения, имеющиеся в учебниках, мгновенно сводят скулы мощнейшей судорогой, нисколько не проясняя дела.
Вот и в этой колонке уже довольно долго идёт речь об искусстве, а о том, что же такое, собственно говоря, искусство — ни гу-гу. В отличие от большинства искусствоведов, я считаю это серьёзным упущением и даже неуважением к читателю. И потому постараюсь сейчас исправить эту традиционную погрешность и, не претендуя на глобальное решение проблемы, объяснить, что же подразумеваю под искусством лично я сам.
Искусство — это театр
Из того, что имеется в литературе, я однозначно согласен с расхожим утверждением, что искусство — это один из способов познания мира. До определения, даже самого корявого, тут, конечно же, ещё далеко. Но сама идея не лишена смысла.
Человеческое общество развивается столь стремительно и столь по-разному, что тех знаний, которые заложены в человека его, скажем так, биологической природой, не достаточно для того, чтобы человек благополучно и успешно прожил свою жизнь; их не достаточно даже в совокупности с теми навыками, которые способны ему передать родители. Вот родился младенец — он ещё не знает, где и когда ему довелось появиться на свет. Он мог сделать это где-нибудь в древней Спарте, или в Империи инков, или в фашистской Германии, или в самой глуши амазонской сельвы, или в старообрядческой деревушке, затерявшейся среди тайги, или в современном мегаполисе, или на космической станции в три тысячи каком-нибудь году или где угодно ещё.
Любой новорождённый младенец более или менее похож на других (для всех, за исключением его собственных родителей, разумеется). После рождения ему предстоит узнать огромное количество информации о мире. И в зависимости от того, где, когда и в какой социальной среде малыша угораздило родиться, информация эта может быть совершенно разной — причём как по содержанию, так и по объёму. Так вот, в тех случаях, когда для нормальной адаптации ребёнка в него необходимо запихнуть просто гигантское количество информации, на помощь приходят различные социальные институты. И развитое, сложное, многообразное искусство — один из них.
В повседневной жизни мы попадаем в невообразимое количество затруднительных положений. Для того чтобы на собственной шкуре научиться успешно выходить из каждого, потребовались бы, наверное, тысячелетия. А прочитав хороший роман, я имею возможность «проиграть» у себя в голове множество типичных ситуаций. И когда мне доведётся впервые встретиться с этими ситуациями самому, они уже не будут для меня совершенно незнакомыми. У меня нет статистики, но, думаю, своевременное прочтение «Войны и мира» удержало многих девушек от тайного бегства из дома в компании сомнительного, но смазливого жениха.
И пусть всё это страшно грубо и приблизительно, однако, на мой взгляд, несомненно тут то, что искусство — это всегда «открытие» себя в другом человеке. Перенос другого человека на себя. То есть, другими словами, перевоплощение.
Для того чтобы Толстой мог достоверно и живо описать действия той же Наташи Ростовой, сочинить реплики, свойственные только и именно ей, он должен был перевоплотиться в неё, почувствовать себя ею. Он и сам, если не ошибаюсь, где-то говорил об этом.
Технически такое перевоплощение имело мало общего с перевоплощением актёрским. Ощутив себя Наташей, Толстой не стал сбривать бороду, влезать в корсет, искать подходящую походку и интонации. Вместо этого он просто сидел и писал, вооружившись бумагой и карандашом. И, тем не менее, в каком-то смысле он сыграл роль Наташи, и сыграл её блестяще. Просто его «подручным материалом» для лепки образа было в данном случае не собственное тело, а печатные знаки.
Драматург, сочиняя пьесу, мысленно проигрывает все роли. Он может, разумеется, этого и не делать. Но на качестве пьесы, думаю, это скажется не лучшим образом.
Это же касается и всех искусств вообще — как «сочинительских» так и «интерпретаторских».
А в кого же перевоплощается поэт при сочинении стихотворения, в котором, на первый взгляд, нет действующих лиц и диалогов? Ну, к примеру, «Я помню чудное мгновенье». Или «Белеет парус одинокий». Как это, в кого? Разумеется, в произносящего данный монолог лирического героя, на которого смотрит со стороны, а нередко ещё и с изрядной долей иронии. По моему мнению, беда большинства поэтов-дилетантов состоит именно в том, что они не «соблюдают дистанцию» между собой и «персонажем» и «играют самих себя», что, как правило, скучно.
То же касается и пианиста за роялем. Механически воспроизводя написанное автором, он вряд ли произведёт большое впечатление на слушателей. Про талантливых музыкантов нередко говорят, что они «проживают» произведение, «пропускают его через себя». Что это как не то же актёрское перевоплощение? Пианист (или скрипач и т. п.) играет не только на своём инструменте, но и «играет» кого-то, о чьей судьбе, о чьих эмоциях он нам повествует.
Это, конечно, не означает, что пианист должен во время концерта корчить рожи, изгибаться всем телом, закатывать глаза и т. д. Это совершенно не обязательно. Возьмём для примера двух пианистов: Гленна Гульда и Михаила Плетнёва. Гульд за роялем всячески извивался и даже подвывал себе. А Плетнёв всегда спокоен, сосредоточен, лицо его непроницаемо. Интерпретации обоих при этом в равной степени увлекательны и в самом высоком значении слова артистичны. Думаю, эксцентричное поведение Гульда «при исполнении» было, скорее, простительным недостатком и, возможно, одной из причин, почему великий пианист рано оставил концертную деятельность и предпочёл работать исключительно в студии.
А что такое песня или романс, как не маленькая опера? От чьего имени написан романс «Средь шумного бала»? Вряд ли от лица Петра Ильича Чайковского или Алексея Константиновича Толстого. Что это за человек поёт? О ком он поёт? Сколько ему примерно лет? Почему он так странно и высокопарно выражается: «В часы одинокие ночи Люблю я, усталый, прилечь»? Его что, мама в детстве уронила? Певец, взявшийся за данный романс, должен найти (или на худой конец придумать) ответы на все эти вопросы. Он может, конечно, этого и не делать, но тогда он будет не художником, а механизмом, бездушно воспроизводящим ноты и текст. И это касается любых камерных вокальных сочинений от мадригалов Монтеверди до романсов Свиридова. Граница между искусством и ремеслом неизменно проходит между перевоплощением и его отсутствием.
Когда нам не нравится работа какого-нибудь актёра, мы говорим: «он плохо играет». Под «плохой игрой» мы подразумеваем целый комплекс своих ощущений, главное из которых состоит в том, что создаваемый этим актёром образ для нас неубедителен. Но ровно то же самое касается и образов, создаваемых не понравившимися нам романистами, драматургами, скрипачами и режиссёрами.
Таким образом, получается, что «важнейшим из всех искусств для нас» является театр, а в основе любого из многочисленных видов искусства лежит искусство актёрское. Различаются только методы: где-то нужно жать на клавиши, где-то палочкой махать, где-то краски размазывать по холсту — а суть одна. Но что любопытно: актёрское искусство уже давно творится не только «по наитию» — у него существует своя методология, своя теория. Актёрской профессии можно научиться, актёрским мастерством можно овладеть. Так, возможно, знание актёрских методик перевоплощения и осознанное, а не интуитивное, понимание того, что лицедейство лежит в основе любого из искусств, поможет и писателю, и дирижёру, и скульптору, и композитору, и даже некоторым актёрам?
Искусство — это музыка
Попробуем подойти к вопросу с другой стороны. Мы начали с того, что искусство — один из способов познания мира. «Один из» — то есть наряду с наукой, образованием, СМИ, дружеским общением и пр. Чем же искусство отличается от других способов познания мира? На мой взгляд, тем, что воздействует в первую очередь и главным образом на эмоции. Мы сочувствуем герою романа, стихотворения, спектакля или симфонии не потому, что умом понимаем, что это, допустим, хороший человек, попавший, к примеру, в скверный переплёт. Мы просто неосознанно ставим себя на его место. Другими словами, искусство требует способности к «мысленному перевоплощению» не только от производителей, но и от потребителей. Не исключаю, что степень восприимчивости к искусству — это просто-напросто степень некоего «внутреннего артистизма».
Если рассуждать таким образом и исходить из того, что искусство — это способ познания мира через эмоции, тогда выходит, что самое «чистое» из всех искусств — это музыка. Все остальные искусства оперируют либо словами, либо зрительными образами, либо сразу и тем, и другим — то есть вещами, являющимися непосредственным отображением реальных феноменов окружающего мира, которые можно понять и мысленно проанализировать. Разумеется, талантливый поэт и талантливый художник располагают, соответственно, слова или зрительные объекты таким образом, что те, помимо понимания, могут вызывать у нас и необъяснимое волнение. И тем не менее, когда мы имеем дело с изобразительными искусствами или с изящной словесностью, доля рационального в нашем восприятии может быть большей или меньшей, но присутствует всегда.
Музыка же понятиями и объектами, взятыми из реального мира, не оперирует (за исключением тех случаев, когда она непосредственно имитирует какие-то звуки — пение птиц, например; но такие случаи редки, и не они составляют суть музыки).
Что же такое музыка? Почему абстрактные сочетания звуков способны вызывать глубокие переживания? Почему восходящая кварта звучит, как правило, «энергично и бодро», а нисходящая секунда — «томно и печально»? Ответ, конечно же, упирается в интонации, свойственные нашей речи. А особенно в интонации тех наших предков, у которых речи ещё не было, и интонация несла куда больше смысла, чем сейчас.
Даже мы с нашими развитыми и грамматически сложными человеческими языками общаемся друг с другом далеко не только с их помощью. Ограничивайся мы в общении только словами, такое искусство, как театр, просто не было бы нужным. Впечатление от спектакля равнялось бы впечатлению от прочитанной пьесы. В действительности, однако, драматургия — это всего лишь словесная составляющая театра. Помимо текста пьесы в спектакле должны присутствовать различные телодвижения и жесты, которые надо увидеть, и различные интонации, которые надо услышать. Интонации и ритмы речи иногда несут больше информации, чем произносимый текст. И именно они — та область, где музыка властвует практически безраздельно. Музыка — это история, очищенная от материальных подробностей и рассказанная на языке эмоций.
Некоторое время назад мне попалась на глаза статейка про исследование влияния различных звуков на обезьян тамаринов. Экспериментаторы заставляли обезьян прослушивать всевозможную музыку и наблюдали за возникающими эмоциями. А потом на основе этих наблюдений и, главным образом, на основе звуковых сигналов самих тамаринов при помощи музыкантов стали писать музыку для тамаринов. Интересно, что в понимании обезьян «весёлая» и «тревожная» музыка — совсем не то же самое, что для человека. На «человеческую» музыку тамарины практически не реагировали, а на написанную специально для них реагировали очень бурно.
Обезьяны, называемые людьми, оказались похитрее тамаринов и музыку для себя стали сочинять сами. Благодаря этому современный подросток, послушав симфонию Чайковского или фортепианный концерт Моцарта, имеет возможность заблаговременно приобрести колоссальный эмоциональный опыт. Мы вернулись к тому, с чего начали.
Музыка + театр = ...
Итак, если театр — это искусство «первичное», базовое, а музыка — искусство «наивысшей степени очистки», то что же должно появиться в результате их слияния? Нечто, по силе подобное атомному взрыву — а именно, опера...
Декоративно-прикладное искусство
Я предвижу резонные возражения. Точно ли любой акт искусства — это непременно перевоплощение? В кого перевоплощается автор или зритель «Супрематической композиции номер сто тридцать пять»? О каком приобретении эмоционального опыта можно говорить, когда речь идёт о приглушённой музыке, звучащей как фон в ресторане? Не слишком ли смело я обобщаю? Можно не любить абстрактную живопись или музыку «эмбиент», но повернётся ли язык совершенно отказать этим направлениям в праве называться искусством?
У меня не поворачивается. Я решаю для себя этот вопрос следующим образом. Есть два типа искусства. Это совершенно разные сферы человеческой деятельности, и тому факту, что оба они называются «искусством», мы обязаны огромным количеством непониманий и заблуждений. Одно искусство — это то, о чём я вёл речь выше: познание мира через эмоции, осуществляемое путём влезания в шкуру другого человека, — процесс иногда болезненный, порой сопровождаемый слезами, стрессом и шоком. Этот феномен крайне меня интересует уже в течение многих лет, и, в частности, именно ему посвящена моя вторничная колонка.
Второй тип искусства я обычно называю «декоративно-прикладным». Оно преследует совершенно иные цели: делает жизнь радостнее и комфортнее. Цели у этого «второго» искусства не менее почтенны, чем у «первого», и разговоры о том, какое из них лучше или хуже, выше или ниже, я считаю совершенно неправомерными. И там, и там есть место для фантазии, для прорывов, для шедевров. Мне очень нравится картина «Крестный ход в Курской губернии», но вряд ли я бы захотел повесить её у себя дома на стену. А какую-нибудь «Супрематическую композицию» повесил бы с удовольствием. Особенно если она подходит к обоям. Недавно я здесь рассказывал об опере «Князь Игорь», и я от души надеюсь, что мои читатели прониклись красотой и глубиной этой музыки, написанной профессором химии. И однако же мне было бы некомфортно обедать под неё в дружеской компании. Не получилось бы толком ни пообщаться, ни оперу послушать.
Такая классификация, на мой взгляд, хороша ещё и тем, что позволяет дать ответ на извечные вопросы, считать ли искусством кулинарию, парфюмерию, дизайн, «высокую моду» и т. п. В «декоративно-прикладную» категорию эти разновидности мастерства попадают с полным правом, а вот в «познавательно-лицедейскую», по-видимому, нет.
Разделение всего многообразия искусств на две категории сильно осложняется тем фактом, что между ними нет чёткой границы (так же, как и, например, между абстрактной и «неабстрактной» живописью). Наверняка найдутся у этой концепции и другие изъяны. Но я и не ставил себе целью поставить сегодня точку в сложной проблеме «что считать искусством». Я только хотел разъяснить свою собственную позицию по этому вопросу.
10.08.2010
Теги: история оперы
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
