|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 23
Сурок инструментальный: об исполнительских тяготах и превратностях
Признаться, это благословляемое многими свойство человеческой натуры — быстро и эффективно забывать неприятное, болезненное или стыдное — никогда не казалось мне таким уж благом. Нет, ну в самом деле, хоть ты списки составляй: а) не больше бутылки вина подряд, б) стоматолог раз в полгода, ц) экзамен по общему фортепиано. Причем третий пункт, возможно, следовало бы даже поставить первым и написать какими-нибудь особенно крупными буквами красного цвета — по немеркнущей силе воздействия он запросто уложит два первых и еще десяток таких же.
Общее фортепиано — это, ежели кто не знает, обязательный пункт на любом нефортепианном отделении музыкального учебного заведения. Пищишь ты на скрипочке, бубнишь на фаготике или колотишь в тарелки — все одно изволь раз в неделю отбренчать свое и сдать экзамен или зачет в конце семестра. И всякий раз, топчась у дверей кабинета в ожидании своей очереди, вспоминаешь поневоле всю историю своих отношений с музыкой и привычно думаешь про себя: ну теперь-то куда занесло, ведь уже и знала, каково.
Все начинается ведь как: тебе повязывают бант на макушку, отправляют первого сентября в музыкальную школу, и там ты некоторое время в свое удовольствие пиликаешь, бубнишь, бренчишь или колотишь. А потом учительница ласковым тоном сообщает тебе, что теперь, мол, у вас будет зачетик. Для выставления четвертной, то есть, оценочки. Добавляет еще что-нибудь ободрительное: ты, мол, не бойся, ничего. И ты, ничего, отправляешься себе на этот самый зачетик, предварительно насмерть вызубрив свое пиликанье. Топчешься у дверей, называют твою фамилию, входишь, сжимая скрипочку в стремительно холодеющих лапках, и чувствуешь почти физически, как бесследно растворяются в мировом эфире заученные штрихи и ноты. Бледнеешь, краснеешь, хватаешься за смычок, тычешь не в те струны не в тех местах, судорожно соображая: си-бемоль, ми-бемоль… — или ми-бемоль, си-бемоль? Косишься краем глаза на все более участливое с каждой секундой лицо учительницы, в спину еще с отвращением щурится какой-нибудь портрет, неудержимо сползают гольфы, и так явственно встает перед глазами последний прогон накануне, когда игралось легко, даже не без некоторой лихости, а теперь пальцы унизительно-неловки, неточны, бессмысленны, и все это обидно почти до слез.
Когда же вываливаешься обратно в коридор, теряя измятые нотные листы, дергаешь молнию на футляре и повторяешь, повторяешь про себя: никогда больше! Но — верно, — все понемногу забывается, начинает казаться не таким страшным, учителя и родители говорят что-нибудь ободряющее, и новый репертуар помалу поддается, опять увлекает обманчиво-податливая музыка. Как будто и без страха обнаруживаешь себя перед знакомыми дверями или в кулисах отчетного концерта. Но выходишь на сцену или переступаешь порог — и привет: те же мучительно-негибкие, холодеющие руки, ослепительные световые кляксы в глазах и назойливый какой-то шум на самой грани слышимости. В полуобморочном состоянии впадая обратно в кулису и чувствуя подступающие к глазам постыдные злые слезы, комкаешь несчастные ноты и, конечно, заново твердишь ту же мантру: никогда, никогда!
И вот ведь что забавно: я — мягко говоря, человек не самый стеснительный. Мне довольно много что приходилось делать при изрядном стечении народу: танцевать, петь, читать Гомера, тянуть время, болтая невесть что, пока за сценой судорожно собирают реквизит, даже изображать этот самый реквизит на семинаре по верховой езде. И все это легко сходило мне с рук — я не боюсь сцены и не боюсь людей, могу выкрутиться на ходу, забыв слова или движения, не бог весть как артистично, но вполне терпимо. Любая же попытка сыграть что-либо, именно сыграть, немедленно вгоняет в панику, даже если и получается в результате что-то более-менее приличное. Причем, по впечатлениям судя, не меня одну: большинство моих соучеников перед неизбежными фортепианными подвигами смотрятся ничуть не лучше. Тут-то и поди не подумай: куда занесло тебя опять, птица-тройка.
Впрочем, мне хотя бы есть с чем сравнивать: в детстве я пыталась это состояние объяснить. Это почти невозможно, конечно — объяснить взрослому оттуда, с высоты детского роста, свою панику и беспомощность, невозможность что-то сделать с этим. Сейчас я, положим, и сама могу сказать себе: в конце концов привыкают, если постараться, и ты наверняка привыкнешь, а если нет — можно потерпеть. Взрослый, ты уже не зависишь от слов или оценок напротив твоей фамилии, от чьего-то недовольства тобой. Но в детстве, вынужденный поневоле оправдываться в том, в чем не виноват и с чем почти ничего не можешь поделать, только умножаешь свое бессилие и злость на себя: на неловкие пальцы, неловкие слова, невозможность заставить их поверить — в основном, конечно, родителей. Учителя сталкиваются с этим чаще и могут если не сочувствовать, то хотя бы учитывать.
Это, кажется, учитывает и нынешняя моя добрая преподавательница, взрослая и успешная концертирующая пианистка, которая — при всем том — не без сочувствия наблюдает мою экзаменационную борьбу с очередной простенькой пьеской и говорит потом: я все понимаю, я же знаю, как вы играете в классе. Я выхожу на улицу, чувствуя себя Сизифом, только вкатившим на гору свой злополучный камень, вприпрыжку несусь к метро… а на следующий день, проходя мимо музыкальной школы по соседству, наблюдаю вечную сцену: разъяренную, встрепанную женщину, орущую над истерически рыдающим мальчиком лет десяти, который повторяет сквозь слезы: я не могу, не могу.
03.06.2008
Теги: музыка
|
Ваш отзыв автору
|
