|
|
Сурок по вторникам с Ханной Таупекка № 30
Сурок к Адвенту: о пастухах, звездах и снеге в Вифлееме
В детстве среди открыток с ёлками, ангелами и ненатурально-благостным святым Николаем, которые польская часть семейства присылала нам в угрожающих количествах, иногда попадались экземпляры с пожеланием снега на Рождество. Ха! — думала я, проживая на тот момент в благословенной Риге и с завидным постоянством этот самый снег наблюдая, — тоже мне, удивили. Снега им на Рождество! Тут и Адвент начаться не успеет, а уже всё по уши завалено сугробами. Ну что же, шестой год встречая Рождество в Москве, я успела в полной мере оценить традицию: мокнущие под мелким противным дождём елки у костёла, нескончаемая серость и грязь, по которой ранним утром едва пробираешься на рорату, ну и общая безотрадность пейзажа вгоняют в уныние вопреки всяким намерениям провести Адвент как положено — в радостном ожидании праздника. Приходится совершать над собой волевое усилие: зажигать свечу в венке, ставить диск с рождественскими песнями и совершенно, ну совершенно не обращать внимания на суровую заоконную действительность. Сказано «падал снег» — значит, снег, и нечего тут.
Не так давно, жалуясь приятельнице на полное несоответствие обстановки поводу, я пересказала ей вкратце тексты двух-трёх любимых песен, которые до сих пор помню из детства, и она удивилась: ничего подобного по-русски ей не попадалось никогда. Наиболее распространенное представление о русских колядках подразумевает ровно то, о чём когда-то нам рассказывали на лекциях по фольклористике в университете: маски, козы, мыши и — рефреном ко всей этой благодати — требование отдарить колядующих пощедрее. Поэтому-то я и стараюсь не переводить польское «kolędy» русским «колядки» — даже если не углубляться в историю в поисках предпосылок, нельзя не признать, что одноименные вроде бы жанры различаются между собой кардинально.
Самый древний текст польской рождественской песни, известный к данному моменту, был записан в 1424 году — это «Zdrów bądź, Królu Anielski» («Здрав будь, Король ангелов»). В XV веке такие тексты переводились на польский язык по сборникам небезызвестных Чешских братьев. К началу XVIII века жанр приобрел изрядную популярность, тогда же устоялось и значение слова «kolędа» как именно рождественская песня. Любопытно то, что мелодии известнейших песен авторские, не народные — вероятно, именно этим обусловлена их сравнительная сложность. Многие написаны в ритме полонезов; есть даже история о том, как текст рождественской песни был положен на мелодию коронационного полонеза Владислава IV.
Но самое важное, на мой взгляд, даже не это. Что всякий раз заново удивляет и безмерно трогает в польских песнях — та очеловеченность, живая теплота, с которой пересказываются евангельские сюжеты. Маленький Иисус лежит в яслях и плачет — мама не нашла для него рубашечки, потому что была слишком бедна, и сняла с головы платок, чтобы закутать сына. Нет колыбельки, нет подушечки, и вот ты лежишь на сене, Царь неба и земли, как ягнёнок, назначенный в жертву за наше спасение. Или по-другому: о том, как Иосиф пеленует сына и поёт ему колыбельную — совсем простой рассказ о мужчине, впервые взявшем на руки новорождённого ребёнка, чуть неловко, наверное, и с опаской. Мы заранее знаем, что будет дальше, и оттого так ранят любовно перечисленные детали: рубашечка и платок, слишком громко спетая колыбельная — тсс, ты разбудишь его!
И — тогда еще латинская — библейская история вдруг становится твоей личной, неотрывно-родственной. Мария напевает сыну извечное: лили-лили-лэй, мой маленький, мой королевич, Езуня. Тихо, ветерок, вей тихонько, малыш спит — и почти нестерпимо оттого, что этот спящий малыш, так нежно оберегаемый матерью от ночного холода, должен будет потом умереть за тебя. Не латинский чужой Iesus Christus, не всемогущий Пан, а крохотный ребёнок, закутанный в платок, согретый дыханием животных. Неважно даже, насколько ты веришь во всю эту историю — она не может не тронуть, рассказанная вот так, любовно и просто.
В апокрифическом «Евангелии детства» или «Евангелии от Фомы» говорится, как пятилетний Иисус однажды в субботу играл у ручья и сделал из глины двенадцать воробьёв. Проходивший же мимо иудей рассказал Иосифу, что сын его «осквернил день субботний». Когда Иосиф увидел птиц и укорил Иисуса, тот «ударил в ладоши и закричал воробьям: Летите! и воробьи взлетели, щебеча». Двенадцать птиц, маленькое бесполезное чудо — как ни старайся, трудно вывести из него хоть какую мораль. Автор и не старается — просто говорит, что «иудеи дивились, увидев это, и ушли, и рассказали старейшинам, что они видели, как Иисус свершил сказанное». И оттого так просто поверить рассказу: видишь детей, играющих у ручья, солнечные блики на воде, летящих птиц — жизнь, подаренную легко и бесцельно, от радости или из озорства. В мальчике, оживившем глиняных птиц, вдруг узнаешь плачущего малыша из рождественской песни, убаюканного матерью Езуню. По дороге в Египет он сотворит источник в пустыне, чтобы Мария могла постирать в нем пелёнки, и дерево, чтобы она отдохнула в тени. А потом по её просьбе превратит в вино воду на свадьбе в Кане — это уже каноничнейший Иоанн, и экзегеты найдут потом сколько-то истолкований чуду, но мне всё видится в нем та же лёгкость и та же радость, что и в истории с птицами.
В катехизисе это один из первых вопросов: кто такой Иисус? — Бог и Человек. Ты повторяешь это на катехезе, даже читаешь потом, может быть, Августина или Иоанна Дамаскина, раз за разом проговариваешь на воскресной мессе Символ веры. Это такая привычная мысль, так давно затверженная, что приходится делать усилие над собой, чтобы вернуться к исходному её смыслу, заново осознать: Бог и Человек. Всемогущий Господь и ребёнок на руках Марии. Дует холодный зимний ветер, падает снег. В Вифлееме едва ли шёл снег, но иногда он бывает на Рождество у нас — в Латвии, в Польше, в Москве, — и ты щуришься от ветра, прячешь руки в карманах пальто и повторяешь про себя слова песни: тихо, ветерок, вей потихоньку, малыш спит.
09.12.2008
Теги: музыка
религия
|
Ваш отзыв автору
|
