|
|
Субботний религиозно-философский семинар с Эдгаром Лейтаном № 40
Слово о метаморфозах Слова
| |
Я ведь сама глаголю то, что радует богов и людей. Кого возлюблю, того делаю могучим, того — брахманом, того — риши, того — мудрым.
Ригведа X,125,5 (Гимн к Священной Речи) |
В первой части «Фауста» главный герой великого Гёте восклицает в своём Studierzimmer (кабинете), раскрыв старинный фолиант: «Am Anfang war die Tat», то есть «В начале было Дело». Тем самым он как бы кощунственным образом парафразирует зачин Иоаннова Евангелия, в котором, как известно каждому, написано: «В начале было Слово». Для многих читателей здесь явное противоречие и даже вызов, что в контексте самого «Фауста» легко объяснимо. Но так ли это на самом деле?
«Слово» в церковнославянской и русской версиях Евангелия является переводом с греческого понятия «Логос», которое древние переводчики Ветхого Завета (перевод так называемых «семидесяти толковников», или Септуагинта, выполненный примерно в 3-м дохристианском веке в Александрии), а также более поздние авторы новозаветных текстов приспособили для передачи на общепонятном в те времена греческом «койнэ» библейских слов «dabar» (и иногда «millah»).
К тому времени, когда александрийские мудрецы по заданию монарха Птолемея Филадельфа II (как гласит одна из известных легенд) переводили на греческий язык Библию, создавая первый в истории перевод Торы на нееврейский язык, история понятия «логос» насчитывала в греческой письменной культуре уже не одно столетие. «Логос» как метафизический принцип, единое первоначало всего сущего, находим уже у «тёмного» (skoteinikos) Гераклита Эфесского, жившего в 6 в. до Р. Х. Наверняка каждый, даже кто имени Гераклита не слышал, знает ему приписываемую фразу «всё течёт, всё меняется».
Позже встречаем «логос» в значении «речи», «понятия» и «познающего разума» — у Платона. У его ученика Аристотеля же (4 в. до Р. Х.) «логос», кроме всего прочего, означает речь и вообще язык как отличительное свойство разумного человека, выделяющего его из мира других живых существ. В высокоабстрактных спекуляциях Плотина (ум. в 3 в. н. э.), изданных его учеником Порфирием, «логос» уже связан с понятием «ипостаси», которое чуть позже станет играть столь значительную роль у христианских церковных Отцов во всё более разгорающихся в последующие века христологических спорах, а также дискуссиях о Троице.
У ранних христианских церковных писателей и Отцов Церкви полемика по поводу Логоса связываeтся с рассуждениями о воплотившемся Сыне Божием, которые в те века не были лишь уделом суховатой академической профессуры, как то встречаем в современных европейских университетах, но делом юной и живой веры, волновавшей умы и сердца тогдашних христианских общин.
Итак, не будем забывать об упрочившейся в веках связи «логоса» с его библейскими прототипами, ёмкими терминами «дабар» (dabar) и «милла» (millah), а также о постепенной замене последних в христианском дискурсе их греческими «как бы» эквивалентами. И если эллинизация разрастающейся христианской ойкумены, а равно её постепенный, частичный переход на латынь вытесняет еврейскую семантику древних библейских понятий, то всё же остаётся мощная, цветущая ветвь христианства на Востоке, которая эту близкую преемственность со своими семитскими корнями сохранила. И в этом, кстати, свидетельство о многовариантности т. н. «христианства», не вполне соответствующего сконструированному понятию «христианской цивилизации» как цивилизации «европейской».
Это — сирийскоe (арамейское) христианство в своих многочисленных разновидностях, ещё многие века, до постепенного его удушения исламом, развивающее своё самобытное богословствование, разговаривающее и пишущее на языке, сравнительно близком к библейскому (еврейскому) оригиналу, а также к арамейскому диалекту, на котором проповедовал Христос.
Достаточно сказать, что ранний сирийский (арамейский) перевод Нового Завета «Пешитта» (или «Пешитто») содержит перевод греческого иоаннова «Логоса» («Слова») как melto’, что близкородственно древнееврейскому millah. Но особое внимание обращает на себя глубокое библейское понятие dabar, часто употребляющееся в значении именно Слова Божия.
В Библии общение с Богом вообще мыслится в его подобии межчеловеческому общению, этим проникнута вся библейская метафорика. А поскольку то, что Бог «говорит», никак не может не исполниться, то отсюда следует связь «слова» с «явленным делом», исполнением сказанного. Кстати, именно здесь корни явственной библейской иронии, встречаемой особенно в писаниях Пророков, по поводу «чужих богов», «идолов», которые немы, «не могут, не умеют говорить». Речь, слово — прерогатива живого и — истинного. Отсюда же трепетное ощущение в библейские времена действенности как благословения, так и проклятия.
Тысячелетняя христианская культура донесла до наших времён это восприятие действенности «слова», также и его связь со сферой Божественного. Не оттого ли до сих пор чувствуемый в русской культуре акцент на почти магической силе (особенно) письменного слова, не здесь ли глубинные корни русского понимания «поэта», владеющего «божественной Речью» (или которым Она владеет), который ведь не только поэт, но и всегда — пророк. Конечно, если только он действительно Поэт... То обстоятельство, что данные явления культуры подвергаются ныне всяческой постмодернистской «деконструкции», «релятивированию», а также прямым издевательствам, насмешкам и упрёкам в «литературоцентризме», связанном с «властным дискурсом», дела не меняет. Развенчивая устоявшиеся «властные дискурсы», посмодернизм создаёт свой собственный весьма властный и очень даже жёсткий дискурс, с собственныеми неписанными правилами и приёмами, нарушение которых тяжко наказуется.
Одной из постоянных в русском хронотопе конца 19-го и всего 20-го века величин является размышление о «властителях дум», о сословии интеллигенции, чьей «специальностью» является как раз «слово». Об интеллигенции достаточно много написано и пишется, ещё начиная с выхода сборника «Вехи» в 1909-1910 гг. и вплоть до сего дня, как апологетически хвалебного, так и ругательного (кажется, начиная с 1990-х гг. принято её всё же больше ругать, чем хвалить и восхищаться), так что не будем «умножать сущности без надобности». Скажем только, что обязательной составляющей всяких рассуждений об интеллигенции является её противостояние Власти.
Можно попытаться отвлечься от политической злобы дня и посмотреть на эти взаимодействия интеллигенции и Власти взглядом исследователя мифа, мифолога. Под «мифом» будем понимать никоим образом не пустые фантазии, якобы не соответствующие действительности, или элементы «донаучного мировоззрения». Я понимаю вслед за А. Ф. Лосевым миф как то, что конструирует «мой мир» во всём его красочном разнообразии и придаёт ему глубокий смысл. В нём — моё смыслообразующее восприятие себя самого, а также «восприятие себя самого — другим».
Так вот, миф интеллигенции о себе самой в том и состоит, чтобы быть «властительницей дум» т. н. «народа», а также обличительницей Власти — властью слова. Миф Власти же состоит в борьбе с опасностью вольнодумства, с «врагами», которых надо создать, если их даже нет. Отсюда таким ярким индикатором состояния российского общества является мистическое отношение Власти к Слову, его относительная «свобода» или строгая цензура, которая постоянно пытается ограничить «власть слова» — «властью дела». Когда власть слаба или менее агрессивна, свободы больше, когда она начинает крепнуть и костенеть, постепенно вводится всё больше ограничений. И наконец, за письменное (печатное) слово начинают бросать в тюрьмы и даже убивать...
Какого же лучшего доказательства действенности слова можно требовать, если за «слова» вполне реально убивают или лишают свободы? Это наводит на мысль, что слова — это не «всего лишь» слова, что «слово» как-то связано с самой конструкцией мира и его властной иерархией. Но и тут не всё так просто.
Мир, кажется, ещё не видел такой набирающей силу и темпы профанации сакрального в своём истоке «Слова», как начиная с массового распространения грамотности, через развитие газетного дела и журналистики. Великая и трагичная Кассандра 20 века, гениальный венец Карл Краус в своих как публицистических статьях, так и художественных произведениях даже утверждал, что газеты не больше не меньше как развязали Мировую войну 1914 г., называя ремесло газетчика «чёрной магией» (ср. Карл Краус, Закат мира от чёрной магии, «Untergang der Welt durch schwarze Magie»).
А если подумать над сутью любой современной рекламы, превозносящей даже не столько сам продукт, как его упаковку или производителя, и связанные с этим обещания приобретения «магических» свойств (вроде общественного статуса, здоровья, долголетия), то правомочность сравнения такой прикладной «словесности» с магией для внимательного наблюдателя становится более чем прозрачным. Ведь всякому известно, что сутью любой магии является власть и связанная с этим манипуляция другими как объектами.
Итак, мы наблюдаем постепенную эволюцию Слова от божественной инстанции, дающей участие в божественных же свойствах тем избранным, кто Им владеет (библейские пророки, религиозные проповедники, поэты...), и тем самым, власть над миром или обществом, до выхолощенного «слова» газетного штампа или рекламного слогана. И если первое позволительно сравнить с Демиургом, участвующим в упорядочивающем творении иерархии смыслов, то второе сродни нанятой проститутке, имеющей чисто заместительную функцию. Если первое — это «символ», то второе — в лучшем случае «знак», и то нередко заведомо ложный и даже изначально лживый.
Всё большая и всеобщая доступность в наши дни интернета как никогда раньше создаёт предпосылки для превращения Слова, особенно письменного, в разменную монету для разного рода политических манипуляций, а то и в помойное, «поганое» ведро для слива агрессивных эмоций (всякий знает о потопе мата и самой грязной ругани на различных сетевых форумах). Но обратной стороной такой доступности может сделаться наше более внимательное отношение к Слову во всей его пластичности и одновременно парадоксальной хрупкости. Это — предмет для углублённой рефлексии, в нём же мнятся сокрытыми ростки будущего возможного развития.
13.09.2009
Теги: богословие
общество
философия
|
Ваш отзыв автору
|
|
|
